Лермонтов
Шрифт:
— Я никогда не буду принадлежать другому…»
Лермонтов описывает жизнь своего «первого» Печорина в разлуке с Верочкой: «Печорин имел самый несчастный нрав: впечатления сначала легкие постепенно врезывались в его ум всё глубже и глубже, так что впоследствии эта любовь приобрела над его сердцем право давности, священнейшее из всех прав человечества».
Далее — опять некая важная веха, совпадающая по всем пунктам: «поклон». Этот «поклон» был Лермонтову памятен и каким-то образом имел для него большое значение.
Аким Шан-Гирей привез этот «поклон» в Петербург Мишелю от Вареньки.
«В отсутствие Лермонтова мы с Варенькой часто говорили о нем; он нам обоим хотя не одинаково, но равно был дорог. При прощанье, протягивая руку, с влажными глазами, но с улыбкой, она сказала мне:
— Поклонись ему
Мне очень было досадно на Мишеля, что он выслушал меня как будто хладнокровно и не стал о ней расспрашивать, я упрекнул его в этом, он улыбнулся и отвечал:
— Ты еще ребенок, ничего не понимаешь!
— А ты хоть и много понимаешь, но не стоишь ее мизинца! — возразил я»…
В «Княгине Лиговской» сестра Жоржа Варенька точно так же привозит ему поклон «от своей милой Верочки, как она ее называла, — ничего больше как поклон».
«Печорина это огорчило — он тогда еще не понимал женщин. — Тайная досада была одна из причин, по которым он стал волочиться за Лизаветой Николаевной, слухи об этом, вероятно, дошли до Верочки. Через полтора года он узнал, что она вышла замуж, через два года приехала в Петербург уже не Верочка, а княгиня Лиговская»…
Многое, наверное, хотел бы Лермонтов высказать своей Вареньке — рассказать о своих чувствах, зацепить ее чувства, показать, как он относится к ее мужу, объяснить, почему он начал ухаживать за Екатериной Сушковой («Лизаветой Николаевной» романа)…
Свадьба Вареньки Лопухиной состоялась в Москве 25 мая. Праздновали в доме Лопухиных на Молчановке. Николая Федоровича Бахметева Лермонтов неизменно не любил и Варвару Александровну неизменно называл «Лопухиной».
«Внешняя порядочность, посредственность и внутренняя ничтожность этого характера (т. е. Бахметева) бесили Михаила Юрьевича… Он не выносил его возле «в полном смысле восхитительной, симпатичной, умной и поэтической Вареньки»… — писал Висковатов. — Что, собственно, побудило Вареньку выйти за Бахметева, мы утвердительно сказать не можем… Быть может, Варенька действительно увлеклась богатством… Быть может, ее упрашивали сделать выгодную партию, а холодность Михаила Юрьевича, упорно хранившего молчание в Петербурге и хохотавшего, когда ему говорили о ней, заставили ее уверовать в то, что поэт навсегда от нее отвернулся… Бахметев был, в сущности, «добрый человек»: по крайней мере, он слыл за такого еще в начале 1880-х годов, когда в Москве был постоянным членом Английского клуба… Несмотря на репутацию «доброго человека», Бахметев не прочь был позлословить о Лермонтове с братьями Мартыновыми, тоже посещавшими клуб… Если же кто выказывал интерес к памяти Лермонтова, Бахметев выходил из себя, особенно когда подозревал, что знают об отношениях к нему поэта. Когда в 1881 году мне захотелось переговорить с Бахметевым… близкие к Бахметеву люди, к которым я обратился, умоляли меня этого не делать: «Добрейший старик умрет от апоплексического удара, — говорили мне. — Пожалейте его!»».
Что ж, у Бахметева были основания сильно нервничать по поводу лермонтовского творчества. Если Лермонтов и не изобразил его в виде какого-нибудь особо черного злодея, то поступил гораздо хуже: он не сказал о нем ни единого доброго слова. Посредственность. Только и всего. Сцена с серьгами: князь Лиговской показывает гостям красивые серьги, купленные им для жены, и предлагает… угадать цену. А потом хвастается, что сторговал чуть дешевле. Ужас, в общем.
«Она вышла замуж за старого, неприятного и обыкновенного человека, вероятно для того, чтоб делать свою волю, и что же, если я отгадал правду, если она добровольно переменила одно рабство на другое, то какая же у нее была цель? Какая причина?.. Но нет, любить она его не может, за это я ручаюсь головой», — думает Жорж Печорин, наблюдая за супругами Лиговскими.
Все эти литературные откровения не остались без последствий. Бахметев в конце концов решительно воспретил супруге иметь с Лермонтовым отношения. Он заставил ее уничтожить письма поэта и все, что тот ей когда-либо дарил. Тогда Варенька передала дорогие ей рукописи и рисунки Александре Михайловне Верещагиной, в те годы — баронессе Хюгель. В Штутгарте, где она жила, сохранились лермонтовские реликвии, в том числе два портрета Вареньки, созданные Лермонтовым (Варенька в образе испанской монахини
времен первой редакции «Демона», Варенька в образе «Княгини Лиговской»).Так или иначе, известие о замужестве Варвары Александровны было для Лермонтова ударом, от которого он так и не оправился.
Первая большая публикация
В начале августа 1835 года вышла в свет очередная книжка журнала «Библиотека для чтения», где была напечатана поэма Лермонтова «Хаджи Абрек». Это было первое появление в свете «совершенно другого» Лермонтова — не того, кто был широко известен непристойными стихами, а какого-то иного…
Интересна сама история этой публикации. «Стихотворная повесть» «Хаджи Абрек» была создана еще в юнкерской школе. Лермонтов вовсе не собирался ее публиковать, однако один из его товарищей (и родственник), уже упоминавшийся Николай Дмитриевич Юрьев, втайне от автора отнес это произведение к Сенковскому. «Выкрадывать» поэму и передавать ее издателю «тихонько» пришлось потому, что «Мишель» ни в какую не соглашался печатать свои стихи.
Когда она в одно прекрасное утро появилась напечатанной в «Библиотеке для чтения», Лермонтов «был взбешен». Наверное, здорово досталось Юрьеву — и заодно Шан-Гирею. Ожидали злых отзывов в печати. Однако, к счастью, поэму никто «не разбранил», напротив, она «имела некоторый успех»… Лермонтов немного поуспокоился и продолжил сочинять — впрочем, он по-прежнему ничего не хотел печатать.
Журнал с публикацией дошел и до Тархан, и бабушка писала внуку — между сообщениями о денежных делах, пошиве нового мундира и приобретении для Лермонтова тройки лошадей «одной породы с буланой и цвет одинакой, только черный ремень на спине и черные гривы, забыла, как их называют»: «Стихи твои, мой друг, я читала бесподобные, а всего лучше меня утешило, что тут нет нонышней модной неистовой любви, и невестка сказывала, что Афанасью очень понравились стихи твои и очень их хвалил, да как ты не пишешь, какую ты пиесу сочинил, комедия или трагедия, все, что до тебя касается, я неравнодушна…»
Бабушка все ждет внука в Тарханах, а он все задерживается в Петербурге, и она шлет ему грустные послания:
«Я с 10 сентября всякой час тебя ждала, 12 октября получила письмо твое, что тебя не отпускают, целую неделю надо было почты ждать, посылаю теперь тебе, мой милый друг, тысячу четыреста рублей ассигнациями да писала к брату Афанасию, чтоб он тебе послал две тысячи рублей… Я в Москве была нездорова, оттого долго там и прожила, долго ехала, слаба еще была и домой приехала 25 июля, а в сентябре ждала тебя, моего друга…»
Желаемый отпуск Лермонтов получил только в самом конце 1835 года, а пока, задерживаясь в Петербурге, работает над новым произведением — «комедией или трагедией» — под названием «Маскарад».
«Маскарад»
Первая редакция «Маскарада» — три акта — была представлена в «драматическую цензуру» при III отделении в октябре. Там сочли произведение не вполне уместным, и драма была «возвращена для нужных перемен».
«Маскарад» — единственная драма, которую Лермонтов действительно предназначал для театра. Он упорно добивался ее постановки на сцене. Рукопись предоставленного в цензуру трехактного варианта до нас не дошла. Эта версия «Маскарада» известна лишь по отзыву цензора Е. Ольдекопа, который подробно излагает ее содержание. В частности, драматическая цензура нашла драму недопустимой к постановке ввиду «непристойных нападок» на костюмированные балы в доме Энгельгардтов и «дерзостей противу дам высшего общества». «Я не знаю, — пишет Ольдекоп, — сможет ли пьеса пойти даже с изменениями; по крайней мере сцена, где Арбенин бросает карты в лицо князю, должна быть совершенно изменена… Я не понимаю, как автор мог допустить такой резкий выпад против костюмированных балов в доме Энгельгардтов». Сейчас это обвинение выглядит почти непонятным: какие дерзости, какие непристойные нападки? На маскарадах ведь так и положено, чтобы маски интриговали друг друга, теряли драгоценности, устраивали розыгрыши, не всегда безобидные. Но следует учитывать «неприкосновенность» дам высшего света и гораздо более строгие понятия об общественной морали, когда делать было можно, а говорить об этом — нельзя. Кроме того, на маскарадах Энгельгардтов бывали члены царской фамилии.