Лермонтов
Шрифт:
Для учения внука бабушка средств не жалела! На Благородный пансион выкладывала, не моргнув, по шестисот пятидесяти рубликов, вырученных на ржи, овсе и горохе, а гувернёр-англичанин Виндсон обходился ей и того дороже — в три тысячи рублей за Но вечно прибеднялась; объявила казне доход с имения в пятьсот рублей, а действительный был свыше двадцати тысяч. И она же со странной алчностью пеняла потом Михаилу Юрьевичу, почему не берёт за стихи денег из «Отечественных записок»? Словом, Елизавета Алексеевна Арсеньева, урождённая Столыпина, была фигурой сильной, волевой, но вполне ординарной.
Можно и дальше перебирать одного за другим его предков и родичей в обозримом прошлом, начиная с четырнадцатого века, когда ордынский мурза Ослан перешёл на службу к московскому князю, а его крещёный сын Арсений положил начало фамилии.
Или же, ведя корень по отцу, с начала семнадцатого века, от шотландца Джорджа Лермонта [4] , наёмная шпага
4
...ведя корень по отцу, с начала семнадцатого века, от шотландца Джорджа Лермонта... — Интерес Лермонтова к своей генеалогии по отцовской линии питался романтическими догадками о фамилии, казавшейся ему по языковым признакам производной от исторических имён — испанского Lerma или шотландского Lermonth, причём последнее имя он связывал с балладой В. Скотта о полулегендарном поэте-прорицателе Томасе-Рифмаче, прозванном Лермонтом, который считается зачинателем шотландской литературы (XIII в.). (Впоследствии Вл. Соловьёв пытался установить черты сходства в психологическом складе Лермонтова и Томаса Лермонта.) Основатель рода Лермонтовых в России шотландец прапорщик Георг (Юрий) Лермонт (М. Ю. Лермонтов приходится ему прямым потомком седьмого поколения) впервые оказался на русской земле в составе польского гарнизона, осаждённого русским войском в 1613 г. Около 60 шотландцев и ирландцев перешли в ряды московских войск, и Георг Лермонт в их числе. Служил офицером в войске кн. Д. М. Пожарского. В 1621 г., будучи поручиком, пожалован поместьями в Галичском у. Костромской губ. Погиб во время русско-польской войны 1632 — 1634 гг. в звании ротмистра рейтарского полка. Из трёх его сыновей (Вильям, Пётр и Андрей) дети были только у Петра, который в 1653 г. принял православие и в 1656 — 1659 гг. стал воеводой Саранска. Умер в 1679 г. Его сын Юрий (Евтихий) — стряпчий, потом стольник — умер в 1768 г., оставив трёх сыновей: Матвея, Петра и Якова (по линии Петра происходил М. Ю. Лермонтов). Пётр Евтихиевич (1698 — 1734), капитан, имел четырёх сыновей, двое из которых мужского потомства не оставили. От его сына Юрия Петровича (1722 — ?) идёт ветвь, оборвавшаяся на Лермонтове.
Водились в обширной родне странности и чудачества. Но над всем преобладала хозяйственная хватка. Случались, впрочем, и всплески вольнодумства, как у двоюродного деда Аркадия Алексеевича Столыпина, сочувственника декабристам, отца будущего любезного дружка. Монго [5] . Или примеры стойкости характера, как у бабкиной родной сестры Екатерины Алексеевны, в замужестве Хастатовой, кавказской генеральши, «авангардной помещицы», обосновавшейся на самой границе с немирными аулами. Эти оба прожили свою жизнь не вовсе обыденно.
5
...как у двоюродного деда Аркадия Алексеевича Столыпина, сочувственника декабристам, отца будущего любезного дружка Монго, — Столыпин Аркадий Алексеевич (1778 — 1825), тайный советник, обер-прокурор Сената, затем сенатор. Отец А. А. Столыпина (Монго). Просвещённый и передовой деятель своего времени, близкий друг М. М. Сперанского. Был не лишён литературного дарования, в молодости сотрудничал в журнале «Приятное и полезное препровождение времени», где в 1795 г. было опубликовано его стихотворение «Письмо с Кавказской линии к другу моему Г. Г. П. в Москве» — первое в русской литературе стихотворное произведение о Кавказе. В декабристских кругах его уважали за гражданское мужество и даже прочили в состав Временного правительства наряду с его тестем Н. С. Мордвиновым, братом Дмитрием Алексеевичем и М. М. Сперанским.
И всё-таки, обегая взглядом пёструю вереницу родословной, невозможно отрешиться от ощущения, что судьбы этих людей подобны неспешным ручьям с устоявшимся руслом. Тогда как гениальный дар Лермонтова, вся его колоссальная фигура были вне берегов! Минуя кровных родичей, созидаясь духовными усилиями целого народа, он, как и другие его великие современники — Пушкин, Гоголь, Глинка, — был Сыном России. То, что солнечный блеск пушкинского имени не затмил Лермонтова, что он, почти юноша, был назван его наследником, говорит уже само за себя. (Даже царь нехотя, сквозь зубы принудил себя после первого искренне вырвавшегося восклицания: «Собаке собачья смерть!», — поправиться с постной миной: «Господа, тот, кто должен был заменить нам Пушкина, погиб»).
Но, разумеется, Лермонтов не только наследовал! От него, как с валдайского водораздела, возникали многошумные реки русской словесности.
Зачиная новый жанр, он достигал в нём совершенства, не оставляя эту работу кому-то на будущее. (Достаточно припомнить досадливо-восхищённые слова Льва Толстого: «Если бы этот мальчик прожил подольше, ни мне, ни Чехову нечего было бы делать в русской литературе»).Лермонтовское перо знало лишь одно измерение: в глубину!
Непревзойдённый стилист Бунин, замыкая круг литературных и жизненных прозрений, за два дня до смерти сделал удивительное признание: «Я всегда думал, что наш величайший поэт был Пушкин. Нет, это Лермонтов.
Просто представить себе нельзя, до какой высоты этот человек поднялся бы, если бы не погиб двадцати семи лет...»
Этот мальчик... Этот великий поэт... Создатель противоречивого Героя времени... «Худородный втируша в высшее общество», как карикатурно обрисовал Лермонтова в повести «Большой свет» Соллогуб... «Демон самолюбия, а не страдания» — по ревнивому мнению Гоголя... «Глубокий и могучий дух, русский поэт с Ивана Великого», «Представитель настоящего» — как понял его Белинский, для которого, по свидетельству Анненкова, отношения с Лермонтовым «составляли крупную психическую потребность его жизни»...
Кто же он? Изгой общества, гордо отстранившийся ото всех, если довериться близоруким воспоминаниям современников и романтическому допущению советского поэта («А Лермонтова чёрные глаза с небес на землю смотрят одиноко»)?
Или, напротив, средоточие грозового облака своей эпохи, сгусток её мысли и энергии? Предвестник близких перемен, которые он первым угадал в застойном воздухе николаевского безвременья?!
Смены душевных состояний подрастающего Мишеля, так непонятные ни бабушке, ни товарищам игр, когда он, только что оживлённый, разрумянившийся, хохочущий, вдруг как бы застывал сам и обдавал других дуновением холода, можно объяснить всё возрастающим в нём давлением мысли.
Тархановских пансионеров учили не мудрствуя, «вдолбяжку»; твердили урок, пока не заучивали его наизусть. Мишина душа металась: «вторить» было противно его натуре, он схватывал на лету. Но быть хуже других ему не хотелось, он привык главенствовать во всём и с отвращением выучивал урок даже прежде других, что служило ему маленькой отрадой.
Занятая днём по хозяйству бабушка, однако, не хотела упускать из виду никакой черты в развитии внука и иногда вечерами просила его рассказать ей что-нибудь из выученного. Но скоро приметила, что при повторении слово в слово глаза у Мишеньки тускнеют, он дёргается от нетерпения, и никак не могла взять в толк, отчего это?
— Бабушка, дайте расскажу урок по-своему, — вырвалось однажды у него.
— Как это, мой дружок? Разве кто-нибудь учится «по-своему»?
Но видя, что от неумения объяснить, от досады на неё и на самого себя он нервически замотал шеей, пугаясь возможности внезапного приступа плача, она согласно закивала:
— Ну, будь по-твоему, рассказывай, как знаешь.
Миша открыл было рот — и запнулся на первом же слове. Выученное «вдолбяжку» так и застыло в памяти, не перекладывалось другими словами. Он стоял перед недоумевающей бабкой униженный, с красными пятнами на щеках.
— Да ты здоров ли, миленький? — всполошилась Елизавета Алексеевна. — Христина Осиповна, отведи Мишыньку в постелю. Завтра не невольте его учением.
— А книжки пусть дадут, — быстро вставил внук, — Сам прочту из географии и из истории... — И с непоследовательным оживлением добавил: — Бабушка, когда же к нам приедет дяденька Афанасий [6] ? Он мне не досказал давеча про Бородинский бой.
— Ужо пошлю нарочного за Фонюшкой, — отвечала та, сама сердечно любя младшего брата, такого статного, молодого, что, хоть приходился он Мишеньке двоюродным дедом, тот звал его дядей.
6
...дяденька Афанасий... — Столыпин Афанасий Алексеевич (1788 — 1866), младший брат лермонтовской бабушки Е. А. Арсеньевой, общепризнанный глава рода Столыпиных, которого Лермонтов особенно любил и называл «дядюшкой», хотя тот приходился ему двоюродным дедом. Отставной офицер-артиллерист, штабс-капитан, участник Бородинского сражения, награждён золотой шпагой с надписью «За храбрость». С 1817 г. в отставке. Жил в своём имении Лесная Неёловка, на зиму переезжал в Саратов. Бывал наездами в Москве и Петербурге. С 1832 г. саратовский предводитель дворянства. Был человеком весёлым, умным, радушным... Знал и ценил поэзию Лермонтова. Не раз хлопотал за него перед Л. В. Дубельтом. Его рассказы о Бородинском сражении послужили одним из источников для создания стихотворений «Поле Бородина» и «Бородино».
Нервический припадок явно не грозил повеселевшему внуку, но Елизавета Алексеевна не отменила распоряжения насчёт ранней постели, да к тому же наказала дать Мишеньке ложку декохту, в целебные свойства которого верила безгранично. Пререкаться было бесполезно. Миша покорно побрёл за Христиной Осиповной в свою верхнюю спаленку и, болтая ногами на жёлтом полосатом диване, следил, как та отмеряет в узкую рюмку порцию снадобья. Декохт был болотно-зелёного цвета, терпкий и густой. Миша пил его зажмурившись.