Лермонтов

Он накручивал на себя свою позу, будто пряжу на веретено — всё толще, всё плотнее, невидимее для других.

Злосчастный переворот совершился в его натуре: он больше никому не верил, никого не любил с безусловной ребяческой искренностью. Выставлял напоказ дурные свойства характера — если их не было, придумывал их себе! — лишь бы уязвить, уколоть почувствительнее, мало разбирая, на кого падут удары.

А по отцу тосковал, запёршись ночами, тайно. Капал на неровные строки оплывшей свечой пополам со слезами.

О мой отец! Где ты? Где мне найти Твой гордый дух, бродящий в небесах? В твой мир ведут столь разные пути, Что избирать мешает тайный страх.

Смерть отца становилась одновременно загадкой бытия. Он вопрошал со страстной требовательностью:

Ужели вовсе ты не сожалеешь ныне О днях, потерянных в тревоге и слезах? О сумрачных, но вместе милых днях. Когда в душе искал ты, как в пустыне. Остатки прежних чувств и прежние мечты? Ужель теперь совсем меня не любишь ты?

Как мало, как преступно мало знал он своего отца! О чьей философии толковал тот ему в Кропотове четыре года назад? Не знает. Не понял. С вопросами мирозданья остался один на один. А они его терзали не меньше отвергнутой любви. Попробовал открыться в ней милому мальчику Алёше Лопухину [12] (Лопухины жили на Молчановке рядом), тот прыснул в ответ...

Душа Лермонтова откликалась на всё: вести о кавказских походах исторгают у него не воинственный клик, а вздох сочувствия:

12

Попробовал открыться в ней милому мальчику Алёше Лопухину... — Лопухин Алексей Александрович (1813 — 1872), близкий друг Лермонтова. Чиновник Московской синодальной конторы. Брат Марии и Варвары Лопухиных. Алексей Лопухин вместе с Лермонтовым учился в Московском университете. В 1834 г. Лермонтов помешал его предполагаемому браку с Е. А. Сушковой, считая её расчётливой кокеткой. В 1838 г. Алексей Лопухин женился на В. А. Оболенской.

Кавказ! Далёкая страна! Жилище вольности простой! И ты несчастьями полна И окровавлена войной!..

Нет, не один Пушкин посылал привет «во глубину сибирских руд»; безвестный школьник из Московского благородного пансиона тоже стремится подбодрить узников:

Сыны снегов, сыны славян. Зачем вы мужеством упали? Зачем?.. Погибнет ваш тиран. Как все тираны погибали!..

«Каторжные норы» виделись ему так ясно, словно он разделял заточение.

Лето 1830 года взорвалось в Европе бунтами и революциями. О, как ликует сердце Мишеля! Ни минуты не колеблясь, он мысленно лишь на одной стороне баррикад. Албанские повстанцы вызывают его восхищение:

Опять вы, гордые, восстали За независимость страны, И снова перед вами пали Самодержавия сыны...

Он произносит это слово так, будто уже на себе ощутил его тяжесть. Словно ненависть к самодержавию у него в крови. Карлу Десятому бросает в лицо [13] , как перчатку:

13

Карлу Десятому бросает в лицо... — Карл X (1757 — 1836), французский король в 1824 — 1830 гг. В его правление были изданы июльские ордонансы 1830 г., ограничивавшие демократические свободы; начата экспансия в Алжир. Карл X был свергнут Июльской революцией 1830 г.

Ты мог быть лучшим королём. Ты не хотел. Ты полагал Народ унизить под ярмом. Но ты французов не узнал! Есть суд земной и для царей.

Что ж, Николаю Павловичу Романову нельзя отказать в интуиции [14] . Нагрянув внезапно в Благородный пансион, едва протолкнувшись сквозь толпу непочтительных юнцов, которые не дали себе труда узнать в рассерженном генерале русского императора, он нюхом учуял вольнолюбивое кипение в этих стенах. Московский «лицей» доживал последние дни...

14

...Николаю Павловичу Романову нельзя отказать в интуиции. Нагрянув внезапно в Благородный пансион... — Николай Павлович Романов (1796 — 1855), российский император с 1825 г. Третий сын Павла I. Его правление началось с подавления восстания декабристов. Жестоко преследовал свободомыслие (Пушкин, Лермонтов, Герцен, Шевченко и др.). Впервые Лермонтов мог увидеть Николая I в пансионе; царь посетил его 11 марта 1830 г. без предупреждения и без свиты, был крайне недоволен царившими там вольными порядками и приказал реорганизовать в казённую гимназию. Уход Лермонтова 16 апреля того же года из 6-го класса был ответом на указ о реформе Пансиона.

С Лермонтовым происходила обычная для всякого пишущего вещь: он жадно и дотошно пытался вникнуть в дела человечества, в завихрения истории, в прихотливый изгиб мысли то одного, то другого гения, но оставлял на потом перипетии собственной судьбы. Хотя прозрения, уловки ухватить истину с нужной стороны, повернуть к свету поярче конечно же черпал из самого себя гораздо более, чем из окружающего. Но собственная личность умеет долгое время оставаться как бы невидимкой, позволяя черпать и черпать, не задумываясь о дне. Почти бессознательно погружался он в глубочайшие пучины. Рифмованные строки не более, чем волна, выплеснутая на поверхность. Какова же глубина, если так мощно вздымался вал его поэзии?!

Человеческие глаза — прообраз водной стихии. Есть глаза-ручейки с видным дном, с песком и камушками — открытые, одномерные. Есть и глаза-реки. Замутнённые от напора, от боренья чувств. Море ещё глубже, ещё многозначнее. Хотя и море морю рознь. Ближе ли был взор Лермонтова океану? Ещё нераскрытому? Где есть и поверхностное кипение мечты, и глубоководное течение ума, и дальнее дно, но не ровное, как в пресноводных водоёмах, а со сложным рельефом хребтов и впадин? Лермонтов был весь ещё впереди, весь — в самом начале. Но и на пути к вершине, потому что сквозь молодую жажду жизни всегда знал о себе: срок ему отпущен невелик.

Он слишком рано и чересчур стремительно постигал подоплёку поступков других людей. Даже те их побуждения, которые не вылились в поступок, но неизбежно вели к нему. В нём вспыхивала интуиция, подобно шахматной. Но ведь он был всё-таки ребёнком, подростком, юношей. Прозрения мысли выливались у него с детской непосредственностью и детским же преувеличением. Извинительные, право же, хитрости и подвохи школьных приятелей, нерасчётливая фраза, брошенная кем-то на ходу и без умысла, под страстным пером Мишеля неизменно принимали трагическую окраску, становились вселенской скорбью его души. На мизерной площадке факта он концентрировал весь взрывчатый запас своей натуры. Лермонтов был безмерно одарён. Но этого не подозревал ещё никто. Даже он сам. Нервный мальчик мужал медленно, быстрее мужало его перо. Оно бесстрашно выводило:

Нет, я не Байрон, я другой Ещё неведомый избранник...

Сам же он до конца дней склонен был постоянно преуменьшать свои литературные удачи. (Достаточно вспомнить сверхстрогий, прямо-таки безжалостно-пуританский отбор стихотворений — или, как тогда выражались, пьес — для единственного его прижизненного сборника! Мы считаем «Парус» шедевром. Он так не считал. Как узнать, как догадаться — почему? Неужели из-за преувеличенной щепетильности: строка из другого поэта?..)

Мишель давно освоился с соседями и вбегал в гостиную Лопухиных, как к себе домой [15] . Старшей, Марии [16] , он доверялся, со сверстником Алёшей был запанибрата. Лизу, девицу на выданье, охотно развлекал или дразнил, смотря по настроению. И вдруг наткнулся на новое лицо: его представили младшей сестре, только что приехавшей из смоленского имения, назвав её церемонно по-французски: Барб.

Она взглянула на него и вспыхнула — словно изнутри се осветили. Всё в ней стало внятно ему, до мельчайшей чёрточки. Он стоял перед девушкой не дольше минуты, но время уже изменило своё течение. Она существовала подле него — или внутри его! — с начала времён...

15

Мишель... вбегал в гостиную Лопухиных, как к себе домой. — Лопухины — московское семейство, жившее по соседству с Е. А. Арсеньевой на Малой Молчановке. Лермонтов познакомился с ними в конце 1827 г. или начале 1828 г. и крепко подружился. Семью Лопухиных составляли: Александр Николаевич (1779 — 1833), его жена Екатерина Петровна (урожд. Верещагина; тётка А. М. Верещагиной), их дети: Елизавета (1809 — ?), Мария (см. ниже), Алексей, Варвара (см. ниже).

16

Лопухина Мария Александровна (1802 — 1877), близкий друг Лермонтова, которого она в некотором роде опекала. Поэт же отвечал ей постоянным расположением и откровенностью. Их дружба не прервалась и с отъездом Лермонтова в Петербург: он часто писал ей письма, порой похожие на лирическую исповедь, посылал стихи.