Лермонтов

Митенька, радостно блеснув глазами, засмеялся ещё громче, найдя шутку Лермонтова забавной.

Штабс-капитан, стоя около двери, с хмурым удивлением наблюдал эту сцену, сознавая себя чужим, ненужным и забытым.

Наконец он не выдержал:

— Извините, князь, но в шесть часов вы должны были подписать рапорт о приёме караула. Сейчас четверть седьмого, а вы ещё не произвели проверки других арестованных и не пересчитали боевых запасов...

— В самом деле? — весело удивился Митенька. — Что же вы раньше не сказали? Давайте я подпишу, и можете уводить ваших солдат.

Серые морщинистые щёки штабс-капитана чуть заметно порозовели.

— Но, князь, — подавляя раздражение, с вымученной улыбкой сказал он, — это было бы нарушением воинского устава. Я обязан показать вам всё.

— Ну, воля ваша, — пожимая широкими плечами, неохотно согласился Митенька, — показывайте!

Дружески улыбнувшись Лермонтову и громко пообещав, что скоро вернётся, он направился к двери. Штабс-капитан, дождавшись, когда Митенька прошёл в дверь, проводил его осуждающим взглядом и вышел вслед за ним, недовольно качая головой и что-то бормоча про себя.

Оставшись один, Лермонтов вернулся к окну и снова опустился в кресло. Он опять взял роман Карра и, мысленно придираясь к каждому слову, прочёл несколько страниц. Из коридора слышались раскатистые командные выкрики, ритмический шум шагов, те же надоевшие удары прикладов о каменный пол. Это новый караул занимал посты.

Лермонтов с досадой захлопнул книгу, и тотчас же за дверью, неожиданно и волнующе, раздались громкие барские голоса, смех и бряцанье шпор. «Премиленькая Бастилийка в самом центре Петербурга!» — узнал Лермонтов низкий гудящий баритон Соболевского, и почти сразу же, с шумом распахнув дверь, появился он сам — в расстёгнутой медвежьей шубе, под которой топорщилась мятая грудь пикейной сорочки, и держа вперекидку на левой руке странного, чтобы не сказать — дурацкого, вида мохнатую рыжую доху.

За Соболевским шумно вошли Саша Долгоруков и Костя Булгаков, а за ними, с широкой улыбкой гостеприимного хозяина, появился Митенька, только что проводивший хмурого армейского штабс-капитана.

Лермонтов почти физически ощутил, как в комнату влилась та беззаботная, радостно-беспокойная атмосфера, которая как-то сама собой, без чьих-либо усилий, устанавливается всегда, когда в одном месте собираются привычные к праздности и друг к другу молодые мужчины. И он заметил, как почти сразу же у него и у Митеньки голоса стали громче, а жесты размашистее и круглее — из невольного подражания голосам и жестам вновь прибывших.

— Рад не рад, а мы тут! — бросив рыжую доху в кресло, сказал Соболевский и мутно-весело глянул на Лермонтова.

Все засмеялись, будто Соболевский и впрямь сказал что-то смешное. Засмеялись и Митенька с Лермонтовым.

— А тебе-то с чего радостно? — сдвинув широкие брови, хмуро, почти зло спросил Митеньку Соболевский. — Неужто ты думаешь, что мы вот приехали и сейчас сядем с тобой в дурачки играть в этой конуре? Как бы не так! Тебе придётся отпустить Лермонтова к цыганам с нами.

— Отпускаешь? — Долгоруков с шутливой угрозой потянулся к Митенькиному горлу.

— Натурально, отпускаю, — просто ответил Митенька, точно он знал, что всё так и обернётся, — я ведь не по ведомству Бенкендорфа служу...

— То-то же! — снисходительно похвалил его Соболевский.

Лермонтов колебался.

— Но Кропоткину попадёт, если это узнается, — нерешительно сказал он.

— Можешь спокойно ехать, Лермонтов, — отозвался Митенька.

— Да опомнись, Кропоткин! — собирая остатки благоразумия и подавляя сильное желание уехать, сказал Лермонтов. — Я ведь не просто арестован, я — под судом. Следственно, риск тут для тебя особый...

— Чтобы доказать тебе, как мало меня это пугает, я сам поеду к цыганам! — холодно ответил Митенька.

— Послушай, Кропоткин, я предлагаю джентльменское соглашение, — мягко сказал Лермонтов, тихонько беря Митеньку за отворот мундира, — мы оба остаёмся на гауптвахте: я в качестве арестованного, ты — в качестве караульного начальника.

— Нет, мы оба едем к цыганам! — мрачно отрезал Митенька.

— Противно слушать нонешних офицеров! — брезгливо покосился на Митеньку Соболевский. — Так-то ты помнишь присягу!.. Поедет один Лермонтов, а ты останешься...

Все наперебой стали уговаривать Митеньку, но он, закусив удила, не признавал никаких доводов.

— Очаровательная логика! — поводя плечами, говорил он. — Арестованный может ехать к цыганам, а караульный начальник не может!..

— Да может, может!.. — с шутовской ласковостью в голосе неожиданно сказал Соболевский. — Если ты и есть этот самый начальник... — И уже своим обычным, чуть резким баритоном деловито скомандовал: — Едемте все! Не оставлять же здесь Мишеля из-за упрямства Кропоткина!..

— Давно бы так! — рассмеялся довольный Митенька и, вскочив с места, побежал к двери.

Лермонтов, которому надоела борьба с собой и с Митенькой, слабо махнув рукой, согласился.

Митенька, вызвав фельдфебеля, путаной скороговоркой стал инструктировать его на случай появления дежурного по караулам или кого-либо другого из начальства.

— Так ты понял, братец? — спросил он, устав в конце концов от собственного косноязычия.

— Так точно, ваше сиятельство! — неохотно ответил седоусый служака, в глазах которого светилось осуждение.

Митенька, слегка сконфузившись, отвернулся и отослал фельдфебеля. Соболевский накинул Лермонтову на плечи рыжую доху (только теперь Лермонтов догадался, зачем её привезли), и вся компания, задевая у дверей обалдевшего часового, высыпала в коридор, а оттуда по узкой лестнице, скользя за Митенькой на выщербленных ступеньках и натыкаясь друг на друга, скатилась в крошечный, устланный свежим снегом дворик. Высокие ворота справа от лестницы, у которых тоже темнела длинноголовая от кивера фигура солдата, вели из этого дворика прямо на безлюдную Шпалерную.

Увидев себя на улице, свободного хотя бы по виду, Лермонтов вспомнил о бабушке и подумал, что по долгу и совести ему следовало бы воспользоваться обстоятельствами и увидеться с нею, успокоить её. Но именно по совести-то и долгу поступить сейчас и было невозможно: убежать из-под ареста к цыганам или к любовнице признавалось в кругу, где жил Лермонтов, похвальным молодечеством, убежать же к матери или бабушке (подумать только, какой enfant 'a la mamelle! [117] — смешной сентиментальностью...

117

Маменькин сынок! (фр.).