Лес рубят - щепки летят
Шрифт:
— Да, нехорошо, нехорошо! — наставительно заметил Данило Захарович. — Не ожидал я этого от нее… Хоть бы то подумала, что около нее растут дети… Какой пример для них?.. Признаюсь вам откровенно, я только для вас пускал к вам свою Лидю… Конечно, она мала, но и ее могут развратить подобные примеры. Она не видела в родительском доме подобных девушек…
— Батюшка, да ведь Лидичка еще ребенок, где же ей понять, — жалобно успокоила Боголюбова Марья Дмитриевна.
— Сама не поймет, так скажут, — возразил Данило Захарович. — Как-нибудь могла подслушать, что говорила мне про Катерину Александровну тетушка и жена; от кухарки могла услышать… Нет, Марья Дмитриевна, как посмотрю
Марья Дмитриевна поникла головой. Она сознавала, что мудрый родственник говорит правду.
— И какое благословление может быть на ее ребенке, когда он бог знает как прижит!.. Еще чей он — это бог знает…
— Грех вам, батюшка, так говорить! — воскликнула невыдержавшая Марья Дмитриевна. — Катюша все-таки честная девушка… Ну, виновата она, согрешила… а то она честная…
— Честная! — саркастически улыбнулся Данило Захарович. — У честных не бывает незаконнорожденных детей!.. Нет, Марья Дмитриевна, не таких в наше время называли честными!.. Ведь ей теперь ребенка-то скрывать придется, ведь она его стыдиться должна, ведь это улика будет… Теперь еще, может быть, вот только мы заметили, а тогда все, все узнают, каждый лавочник, каждый дворник пальцем укажет и на нее, и на ее ребенка…
— Уж это что говорить, языки-то людям не завяжешь, чужому горю всякий рад, — слезливо вздохнула Марья Дмитриевна. — Скрыть-то нельзя…
— Да вы думаете, она станет скрывать! Нет-с, она все на вид выставлять будет, что вот, мол, смотрите, добрые люди, какая я бойкая: сейчас после свадьбы и ребят нарожала!
Марья Дмитриевна заплакала.
— Вы как мать усовестите ее, пусть уедет куда-нибудь на время. Не срамите своей фамилии. Детям примера не показывайте… Да чего вы все плачете? Твердости вам набраться нужно, твердости! Вы в доме-то последняя спица. Вами все помыкают как старой ветошкой! Вам надо власть показать, власть!
Еще долго наставлял Данило Захарович Марью Дмитриевну и наконец успокоился, когда увидал, что несчастная женщина окончательно убедилась, что несчастнее ее нет никого на свете. Довольно долго ходила Марья Дмитриевна с понурой головой и все не знала, как приступить к объяснению с дочерью, которая, как нарочно, была в это время, по-видимому, вполне счастлива, хотя изредка и прихварывала. Наконец мать выбрала удобную минуту и, подсев к сидевшей за работой дочери, решилась намеками и стороной заметить ей, что не худо бы последней на время уехать хоть куда-нибудь в деревню, на что ей Катерина Александровна ответила, что они и без того скоро поедут на дачу, как только пройдут экзамены в пансионе Давыдова.
— Ну, ты одна с мужем поезжай, я с Антошей и Мишенькой здесь останусь, — отвечала Марья Дмитриевна.
— Что вы, мама! Да детям воздух более необходим, чем нам, — заметила Катерина Александровна. — Они и без того нынче засиделись в городе из-за вас… Пусть хотя с месяц отдохнут на воле…
— Знаю, Катюша, да тут не в воздухе дело… Ты вот теперь замужем, так тоже детям не кстати тут быть… Тоже мало ли что… хотя, конечно…
Марья Дмитриевна окончательно запуталась и замолчала, смотря на дочь недоумевающими глазами, как будто в ожидании, что дочь сама доскажет начатую ею речь.
— Я вас не понимаю, — пожала плечами Катерина Александровна. — Моя свадьба не изменила ничего. Как жили мы прежде, так будем жить и теперь.
— То-то
и худо, Катюша, — вздохнула Марья Дмитриевна. — Закон-то не следовало забывать… Кашу-то заварили, а теперь придется расхлебывать.Катерина Александровна смотрела на мать все с большим и большим удивлением и уже начинала волноваться.
— Ведь вот ты думаешь, что никто и ничего не замечает, а люди-то уж и распустили молву про тебя… И до чего ты довела себя: свое дитя придется скрывать ото всех…
Катерина Александровна раздражительно отбросила работу в сторону и хотела что-то сказать, но Марья Дмитриевна продолжала ноющим тоном.
— Конечно, младенец не виноват, а все же уж не может быть на нем благословения, уликой он будет.
Катерина Александровна вздрогнула и побледнела. Ее глаза сверкнули каким-то недобрым огоньком. Мать оскорбляло то, что было свято и дорого ей.
— Мало того, что вы меня мучаете, так вы еще хотите убить моего ребенка прежде его рождения! — воскликнула она и оперлась рукой о стул. — Когда же вы перестанете? Когда же оставите меня в покое?
Марья Дмитриевна была вообще плохой наблюдательницей и не заметила мучительного выражения лица дочери; ее только поразила резкость упрека.
— Спасибо, Катя, спасибо! — слезливо произнесла она. — Не я тебя мучаю, а ты меня! Бога-то вы забыли, оттого все так и идет; оттого и благословения на вас нет… Вон старик-то ваш немтырем ходит, а вы и молебна не отслужите, чтобы бог ему разрешение языка дал… Так вот и дитя ваше без благословения родится… И радоваться-то ему грешно, потому что известно, как оно прижито. Таких-то в воспитательный дом прячут… Ты бы подумала, что я мать тебе, что мне все это тяжело видеть-то… Так ли мы жили с твоим отцом? Мы честными были, на нас пальцем никто не показывал…
— Идите прочь! — почти шепотом, как-то болезненно произнесла Катерина Александровна, указывая на дверь.
— Ну и на том спасибо! Не прикажешь ли, дочка, совсем переехать с квартиры. Что ж, и то сказать, довольно кормили и поили мать, теперь вот своя семья будет…
Катерина Александровна болезненно сжала руки и опустилась на диван. Марья Дмитриевна хотела было продолжать свои жалобные речи и вдруг остановилась: она увидала, что Катерина Александровна лежала без чувств. Марья Дмитриевна по обыкновению растерялась и забегала из угла в угол.
— Ай, батюшки, ай, родные! Умирает она! Умирает! — кричала старуха, бегая по квартире то за прислугой, то за водой.
Катерина Александровна была с трудом приведена в чувство. Но встать она не могла. Ей сделалось очень худо. Александр Прохоров, возвратившись домой и не зная ничего, что случилось, был сильно встревожен и растерялся, преувеличивая опасность болезни, как это обыкновенно случается с молодыми неопытными мужьями. Тяжелый день сменился еще более тяжелой ночью. Только дня через три можно было утвердительно сказать, что опасность миновала, но вместе с нею миновала и надежда для молодых супругов обнять свое первое дитя. Это было страшным ударом для Катерины Александровны.
Она поправлялась довольно медленно, и только дача и чистый воздух произвели на нее свое благотворное влияние. Через месяц, бледная и худая, с обстриженными во время болезни волосами, она едва стала подниматься с постели. Марья Дмитриевна ходила за дочерью и хныкала, во всем обвиняя себя. Она даже попробовала попросить прощения у дочери, но та как-то бесстрастно и холодно ответила ей:
— Вы ни в чем не виноваты.
— Нет, Катюша, я знаю, знаю, что не следовало мне говорить. Да ведь не предвидела я, что это могло случиться. Прости ты меня, дуру старую!