Лёшка

Первой оправилась от смущения секретарь.

— Ты ведь комсомолец, — сказала она почти ласково. — Почему же к нам не пришел?

Она смотрела на Митю, ожидая ответа, но Митя мялся, уводя глаза, и молчал. Вступил дядя Шура.

— Потому, — сказал он каким-то будничным голосом, — что Митя Перышкин не верил в нашу дружбу…

Секретарь Зина вспылила.

— Комсомолец сам должен… — начала она, сверля дядю Шуру и всех нас твердым, как алмаз, взглядом, не дядя Шура не дал ей договорить.

— Комсомолец многое должен, — миролюбиво перебил он секретаря Зину. — А еще больше мы с тобой должны… Ну а резолюция этому делу такая: за службу — спасибо и всем — по домам.

— Как это по домам!.. — бухнул Груша. — А шишки?

Ну и настырный! Дались ему эти шишки. Были они — не были… Теперь, когда все выяснилось, какое это имеет значение? Потом, можно всегда оправдаться пословицей: «Лес рубят — щепки летят».

— Лес рубят, — сказал дядя Шура, — щепки летят!

— Не было щепок!.. — в забвении выпалил Груша. Мы хохотнули, и он спохватился: — Шишек!.. Не было шишек!.. Врет Кануров!..

— Не было! — вдруг прорезался Митя, и мы все, опешив, уставились на говорившего. Уж не долг ли он платит нам? Мы за него на Канурова, а он за нас на него же. Мол, точно, врет Кануров. Не было фонарей. А раз не было, то и взыскивать не за что…

— Были, — сказал я, жалея Митю. — Были фонари. Мы сами их видели.

— А кто повесил? — оживился вдруг Митя. — Вы думаете, они вот, ваши? — Он загадочно улыбнулся. — Не они, а сам Кануров! Сперва всем, а потом себе. А меня не было. Я убежал и спрятался. А все видел. Как он сперва им, а потом себе — по фонарю! Бац… бац… бац… И повесил!..

Секретарь Зина, хохоча, навалилась грудью на стол. Вачнадзе, смеясь, сыпала мелко-мелко, будто просо сеяла, Груша трубил, как саксофон, а мы — все остальные — подхохатывали ему, как флейты.

Так, смеясь, мы высыпали из училища на улицу, пронеслись по морозной Москве и, жужжа, как пчелы, веселым роем влетели в общежитие. Сами мы там не жили, но Кануров, как иногородний, жил.

Вот его комната. Я постучал и вошел. Пружины взвизгнули, и Кануров, увидев меня, свалил ноги с койки. Ладно бы ноги. А то и сапоги с ногами! Он в чем был, в том и спал, подложив под сапоги бушлат.

— Чего надо? — сонно спросил Кануров.

— Посмотреть… — протянул я.

— А чего смотреть? — зевнул Кануров. — Музей, что ли?

— Фонарь, — сказал я.

Сон, как пух, слетел с Канурова. Я ведь как-никак старший патруля. Может, поймали тех, на кого он жаловался?..

— Поймали? — с надеждой спросил Кануров.

— Всех до одного, — сказал я.

— Пошли! — сказал Кануров, хватая бушлат, — Мы им…

— А зачем ходить? — сказал я. — Они здесь.

— Где здесь? — опешил Кануров, машинально озираясь.

— Здесь, за дверью, — сказал я и крикнул: — Входи!

Пятеро в желтых безрукавках ввалились в комнату и уставились на Канурова, как на картину. Но Канурова трудно смутить.

— Поймали!.. — обрадовался он. — Они… Они самые… И приметы… Бэу, цвет желтый. — В голосе у Канурова смесь страха и злорадства. — А маски где, а? Сняли? Зря! В масках они хоть на людей были похожи, верно, а? — Кануров спрашивает у меня, но я молчу, потому что по пьесе сейчас не мой выход. Пятеро вдруг надвигаются на Канурова, и один из них говорит:

— А ты, Кануров, даже без маски не человек!

— Ты смотри на них! — петушится Кануров, приглашая меня в свидетели. — Они еще… еще… — голос у него становится все тоньше, тоньше и сходит на нет. Кануров наконец увидел Митю. Он стоял у входа в комнату и смело смотрел Канурову в лицо. Нет, не в лицо. Показалось! Не смело и не в лицо, а насмешливо и на кануровский фонарь, припудренный зубным порошком.

Кануров поймал его взгляд и, поняв, на что он нацелен, стыдливо прикрыл фонарь рукою. Но это было только началом его казни. Митя, наглядевшись, ткнул в Канурова пальцем и сказал:

— Фонарь!.. Сам себе!.. — и засмеялся, поддержанный всеми.

Вот когда до Канурова дошел смысл происходящего. Он ухмыльнулся, поиграл улыбкой, отступил к окну и оттуда, храбрясь, бросил в нашу сторону:

— Бить будете? Семеро на одного… Храбрые!..

Но мы даже не обернулись на голос Канурова. Молча выдвинули Митину койку на середину комнаты, свалили на нее Митины пожитки и вынесли в коридор. Митя Перышкин переселялся в другую комнату.

Но это было не все. На другой день утром, перед началом занятий, я пришел к директору училища, доброй, как мама, Анне Павловне, и от имени всех своих попросил перевести Митю в нашу группу. Анна Павловна, узнав все, повздыхала, как мне показалось, над Митиной судьбой и многозначительно протянула:

— Да-а!..

Многозначительно!.. А я понял частицу «да» однозначно — согласна, мол, на перевод — и тут же был наказан за незнание оттенков родной речи.

— Нет, — сказала добрая Анна Павловна, — Митю я вам не отдам.

— Как не отдадите? — удивился я. — Вы же сказали «да»!..

Доброе лицо Анны Павловны стало грустным.

— Это касалось не Мити, а тебя, — сказала она.

Это касалось меня!.. Я стоял перед директором и хлопал глазами. Мое замешательство вызвало у директора усмешку.

— Кого готовит наше училище, — спросила Анна Павловна, — как ты думаешь?

А чего тут думать? Пекарей готовит! Я так и ответил:

— Пекарей!..

Анна Павловна покачала головой.

— Не только пекарей, — сказала она.

— А кого же еще? — удивился я. — Нам не говорили.

— Что верно, то верно, — вздохнула Анна Павловна. — Не говорили. Думали, сами догадаетесь, немаленькие! А надо было говорить… Всегда и всюду! Еще вот кого мы готовим, — бойцов!.. За наши идеалы… Бойцов, которым — что там Кануров! — никто не страшен… Которые ни перед чем не отступят!.. А ты, «Лешка, рабочий класс», комсомолец и комсорг, приходишь ко мне и уговариваешь меня отступить перед Кануровым…

Я то бледнел, холодея, то краснел, загораясь, и наконец вспыхнул, считая себя незаслуженно обиженным.

— Я не уговариваю! — крикнул я. — Я Митю спасаю!..

— Митю не надо спасать, — сказала Анна Павловна. — Он у своих. Кого спасать, я вам сама скажу, в конце занятий.

Она пришла на последний урок. Высидела его весь, до минуты, а когда прозвенел звонок, сказала: группой довольна, группа сильная и, как полагает она, может оправдать доверие дирекции. Подготовив нас таким образом, Анна Павловна сказала, что переводит к нам на перевоспитание Канурова и трех его дружков — самых злостных кануриков.