Лёшка

Помню, в тот раз я притулился к подоконнику. Это было на другой день после ночной вахты. Поглядывал в окно на улицу и, вспоминая, записывал то, что слышал только что на уроке по теме «Производство хлебобулочных изделий с применением молока и молочных продуктов»:

«Сухое молоко перед внесением в тесто предварительно восстанавливают — растворяют в воде при температуре 28— 30 °С (1 : 2) и оставляют на час для набухания».

Сверился с учебником и порадовался за себя: точно!

Я часто слышал: «Не полагайся на память, записывай!» Не полагался и все записывал. И до того дошел, что пустяка запомнить не мог. Надо что — лезу в записную книжку. А потом подумал: почему это я не могу полагаться на свою память? Это ведь все равно что не полагаться на свои ноги, на свои руки, на свои глаза. Лиши их работы, замени машиной, а они, чего доброго, возьмут и отомрут, как отмирает все ненужное. То же и с памятью. Лиши ее работы, перестань на нее полагаться, не станет и памяти.

Я открыл сундучок-дипломатку, запер тетрадь, и тут на меня налетел Митя Перышкин.

Ну и видик у него был! Как у коршуна, кидающегося на добычу.

— Кубки пропали! — выпалил он и отступил, чтобы дать мне дорогу.

В актовый зал я влетел первым. Стеклянная пирамида, еще вчера сверкавшая кубками, была пуста. Возле с какой-то бумагой в руках стояла Зина.

— Пропали? — Я тоже, как коршун, налетел на Зину.

— Ты о чем? — опешила Зина.

— О кубках! — крикнул я.

— А что с кубками? — как-то странно, будто впервые слышит, насторожилась Зина.

— Понимаешь, пропали…

— Наши кубки? — в голосе у Зины гнев и тревога. — По дороге на выставку или с выставки?

— С какой выставки? — в свою очередь опешил я.

— Спортивной… Всех училищ, — уточнила Зина. — Я сама собирала. Как же они могли пропасть?

Но я уже все понял и угрожающе посмотрел на Митю. Потом, невинно, на Зину.

— Я не про наши кубки. Я про другие…

— Какие другие? — топила меня Зина.

— Которые для Фомы, — выныривал я.

— Кубки для Фомы? — Зину заело любопытство. — А кто такой Фома?

— Так, личность одна, — захлебывался я. — Мифическая… А еще неверящая. В общем, Фома неверующий…

Зина вспыхнула, разозлившись, что в толк не может взять моего Фому. О Фоме неверующем она, конечно, слышала, но при чем тут Фома?

— Фома — это я! — сказал я и зашагал к выходу. Митя поплелся следом.

У выхода, в стекле двери, я еще раз увидел Зину. Она удивленно смотрела мне вслед. Потом, не в силах разобраться в происшедшем, махнула рукой и уткнулась в бумагу…

Я шел, ведя остальных, а мысль о кануриках неотступно, как вредная собачонка, преследовала меня по пятам. «Спаситель! — заливалась она, — кинул спасаемым веревочку, а сам в эту веревочку не поверил. А ведь они, сам знаешь, как за нее уцепились! И Галеев, герой «боевого листка», и Плющ с Догадкиным, геройски штурмовавшие картофельные высоты в десанте девочек… Они к тебе потянулись, а ты в них не поверил, и стоило паникеру Мите прокукарекать «караул», ты тут же, не усомнившись, помчался ловить мнимых расхитителей общественной собственности. А еще — «Лешка, рабочий класс»! Не надеешься на своих, рабочих ребят, смени прозвище! Кубки — мелочь! Рабочему классу — подумать страшно, что доверено! Все заводы, все фабрики, все дороги — земные, морские и воздушные со всем своим транспортом, все недра, леса и воды… А ну, как все мы, хозяева всего этого, станем друг на друга, как на хищника, смотреть? И несправедливо, и обидно, и не это еще главное, а то главное, что подозрение это в каждом из нас может хозяина убить. Какой, мол, я хозяин, если мне доверия нет? Лучше я, как та хата, буду держаться с краю. Чтобы ни за что не отвечать. Конечно, никогда этого не будет, но тебе даже от одного предположения страшно. Или нет?» «Да, да, да», — отвечал я сам себе и, услышав звонок, обрадовался ему, как родному. Вот и предлог, чтобы расстаться с разозлившими меня Перышками.

— Пока, — кинул я через плечо, чтобы не видеть Митю.

— Пока, — виновато пробурчал он и, слышно, отстал.

Я открыл дверь и вошел в кабинет. Дежурный, стоя у доски, выписывал тему урока:

«Болезни хлеба. Виды болезней хлеба. Картофельная болезнь хлеба. Причины и условия для ее развития в хлебе…»

Вошел преподаватель. Я сел за стол и настроился слушать. Но из головы не шли канурики, и тема урока «Болезни хлеба» оборачивалась «болезнью кануриков», которую я, хирург, начал лечить и вдруг, занеся скальпель, усомнился в успехе своего лечения. Как мне не хватает порой уверенности в том, что я делаю, уверенности в самом себе!..

— Известен еще один вид зараженности хлеба, — донесся до меня голос преподавателя, — ее вызывает картофельная палочка… Но, как говорится, у всякого яда есть противоядие. Есть управа и на картофельную палочку…

Я весь обратился в слух и к концу урока точно знал, как бороться с картофельной палочкой, а заодно и с «болезнью» кануриков, которая в Уголовном кодексе именуется высоким словом «деяние», а в просторечье «воровством».

* * *

В комитете комсомола сидели двое: секретарь райкома Плотников и секретарь нашего комитета Зина. За окном морозно искрился снег. С крыши вровень с рамой сталактитами свисали сосульки. Не успели истечь в минувшую оттепель да так и торчали, штыками вниз, держа мертвую воду.

В комитете пахло духами и дымом. Два запаха — Зинин и гостя — боролись, стараясь положить друг друга на лопатки. Но, как определил мой нос, запах дыма явно брал верх над запахом духов.

Увидев меня, Плотников прикусил сигарету и двумя руками, навстречу мне, толкнул воображаемый мяч. «Капустный кочан», — догадался я и, поймав, оглянулся, куда бы бросить. На глаза попался плакат:

«У нас в училище никто не курит».

— Пусть не врет! — сказал я и запустил в плакат воображаемым кочаном.

Они оба тут же аукнулись.

— Кто врет? — спросила Зина.

— О чем врет? — спросил Плотников.

— Плакат, — ответил я, — что у нас в училище никто не курит.

Зина вспыхнула. Плотников, прочитав, укоризненно посмотрел на Зину и — виновато — на меня. Потом, явно казня Зину, сказал:

— Я и не знал… А мне тут, понимаешь, даже прикурить дали…

В руках у Зины предательски поблескивала зажигалка, и я, чтобы не смущать своего секретаря, завел глаза под потолок. А когда опустил их, сигареты у секретаря уже не было. Он ее куда-то спрятал. Наверное, в спичечный коробок, которым смущенно поигрывал.

— А ты смелый, — огрела меня Зина.

Я молча снес удар. Но Зина и без слов поняла, что я о ней думаю. По усмешке, которую я в нее выпустил. Усмешка была злой и недвусмысленной: «Эх ты, подхалимка!..»

На Плотникова она не смотрела. Он сам нашел ее глаза и сказал:

— Не знаю, кто это придумал: «Нет правил без исключений…» Но знаю — шельма и себе на уме. «По правилам — нельзя, но вы — начальство и вам, в виде исключения, можно». А по-моему, если нельзя, то никому нельзя! А если можно, то всем можно!.. Ты говоришь, он смелый, — Плотников кивнул на меня, — пожалуй, если для того, чтобы другим напомнить о правилах поведения, нужны отвага и мужество. Но не думаю, что за это скоро станут давать ордена. — Он усмехнулся и кинул мне: — Ты к ней?