Лесник и его нимфа

– Не, почему? Очень интересно.

– Мне просто казалось, что в школе, или дома, или на улице – это такая обязательная жизнь, ну, от нее никуда не денешься. Но в лесу жизнь настоящая. Поэтому Бог там.

– А этот твой друг, с чего он в монастырь ушел?

– Захотел. Говорит, что настоящая жизнь там.

– И он не жалеет?

– Не знаю. Пока не вернулся… Мы просто вместе поступали, так получилось, что познакомились при поступлении. Он тогда только собирался креститься. Я крестился с ним, за компанию. Потом он пошел вперед семимильными шагами. А я никуда не пошел… Но он мне книжки всякие давал читать. Правда, я всегда в чем-нибудь сомневался. Хотя на меня подействовала одна фраза… Что Христос – дерево, а человек – ветка. Если ветку прививать к дереву, на дереве нужно делать надрез. Из-за этого дерево все изранено.

Лита молчала. От окна дуло.

– А душа? – наконец спросила она.

– Что душа?

– Душа есть?

– Есть, – уверенно ответил он.

– В душу поверить проще?

– Наверное.

– А я вот поняла, – вдруг сказала Лита, – что душа существует, этим летом. В психушке. У нас там лежала одна девочка. Такая, совсем... Полная идиотка, как сказала бы моя классная. Она как бы идиотка, и не разговаривает, и ничего как будто не понимает. Ума у нее как бы нет. Но с ней можно общаться. С чем-то в ней можно общаться. Значит, что-то в ней есть, кроме ума? Я тогда подумала, что это и есть душа…

На самом деле Лита вообще про дурдом никому не рассказывала. То есть рассказывала, но не это.

– А эта Катя, – Литу понесло, – понимала очень много. Например, я помню, к ней приехала мама, хорошая такая мама. И вот они сидят, мама с Катей, в коридоре, и мама у врача, наверное, что-то спросила, и эта завотделением стоит перед ними и орет на весь этаж: «Ваша дочь никогда не будет нормальной, поймите вы, это родовая травма!» Надо было видеть лицо этой Кати. Все она понимала.

– И долго ты там лежала?

– Три месяца. Там на самом деле интересно было. Кое-что было интересно. Нет, там в принципе ничего страшного, не надо на меня так смотреть… Ну, аминазина сначала ударную дозу несколько дней колют, размазывают тебя по стенке. Потом начинают лечить. То есть к аминазину добавляют еще кучу таблеток.

Еще была одна девочка – она два года там лежала, безвылазно. Ее интернат положил и забыл. Никто не навещал ее за два года ни разу. А она всегда была всем довольна… Хотя с мозгами у нее, конечно, тоже… Она, наверное, и сейчас там лежит.

Он вдруг спросил:

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать. Вообще я старше всех в классе. Может, поэтому мне так неинтересно со всеми в школе? Я просто в школу пошла в восемь лет. Сначала пошла в семь, и заболела очень сильно в первом классе. Болела полгода. Ну, и снова пошла в первый класс. Такая фигня… Я, кстати, совсем не общаюсь с одноклассниками. Они про меня ничего не знают. Я недавно встретила двух мальчиков из класса на Арбате, они меня не узнали… Смешно… Ладно, пойдем, я тебя заболтала.

Лита замолчала. Он тоже молчал. Никто никуда не двигался.

– Мне кажется, – вдруг сказал он и посмотрел куда-то мимо Литы в окно, – что если бы Бога не было, человек просто умер бы от одиночества.

– Что?

Как раз сегодня, таскаясь под дождем по улицам, она думала почти про то же самое.

– Это ты в лесу своем придумал?

– Наверное.

– Пойдем, а то нас правда тут закроют.

Лита слезла с подоконника и быстро пошла к лестнице. Нужно было как-то остановить этот разговор. Иначе еще чуть-чуть – и придется пускать Лесника в свой домик.

***

Всю дорогу до метро она курила нон-стоп, прикуривая одну сигарету от другой, и несла какую-то чушь про школу. Он молча слушал.

– Ты домой? Или снова маме позвонить? – спросил он, когда они дошли до метро.

– Нет. Я не домой.

– И куда же?

– К Кремпу, в химчистку.

– Кто есть Кремп?

– Мой друг. Он работает ночным сторожем в химчистке. Когда он дежурит, я у него ночую.

Можно было, наверное, этого не говорить. Но Лита решила скорее уже снять эти розовые очки.

– А, – сказал Лесник. – Это человек, с которым вы играли на Арбате?

– Да.

– Такой человек с отсутствующим взглядом?

Это было очень точное замечание.

Лита посмотрела на него – и ей показалось, что в лице у него появилось какое-то презрение. Или она подумала, что он должен сейчас начать ее презирать.

– Да. Потому что он жрет таблетки. Пачками. И скоро, кажется, совсем превратится в растение.

– А ты?

– Что я? Превращусь в растение?

– Нет, тоже жрешь таблетки?

А вот презрения в свой адрес Лита простить не могла.

Она отошла на шаг и, глядя ему в лицо, жестко сказала:

– Да, и я жру… Знаешь, если бы твоя тетя узнала, что я была у вас дома, она бы тебе сказала… Знаешь, все виды дерьма, какие есть, я вообще-то попробовала. И кое-что мне даже нравится. Вот…

Она быстро залезла в сумку, вынула Евангелие, сунула ему в руки.

– На, я не буду читать.

Повернулась, не прощаясь, и быстро пошла прочь.

***

Лита не пошла к Кремпу. Она села на кольцевой в метро, закрыла глаза и долго каталась. Потом поехала все-таки домой.

Дома были мама и Сергей Иванович. Это было прекрасно. Значит, ее никто не будет трогать, мама занята.

Она сразу легла в кровать. Стала смотреть на людей из далекого мира, которые прикидывались узором, а на самом деле танцевали на ковре. Она смотрела на них уже столько лет, что они были как родные.

Свитер Лесника аккуратно свернула и положила рядом. Погладила его рукой и сказала его маме «спасибо».

Лита почти забыла психушку, а сегодня из-за этого Лесника снова вспомнила. Еще вспомнила, что давно не плакала. Не плакала уже несколько лет. Даже когда было очень больно или очень страшно. Кстати, в детстве, когда она, наоборот, от всего ревела много и долго, она ведь все равно часто впадала в ступор. Мама про нее тогда говорила, если очень злилась, что «из этой заразы слова не вытянешь».

Конечно, психушкой ее никто не хотел ломать. Все хотели ей только добра. Просто она так заморозилась, что все испугались. Надо было что-то делать.