Лесные дали

–  Ты прости меня, Николай Мартынович, вывели из равновесия.

–  Не будем о них - их уже и след простыл, - посоветовал Цымбалов.

–  Да ведь еще заявятся. Им, видите ли, здешние места нравятся. Девственный уголок рая. Я слышал, как они договаривались с одним нашим прощелыгой: мол, ты нам приготовь реликвии, а мы через месячишко-другой заскочим… - Махнул рукой: - Ну, черт с ними. Пойдем ко мне, поговорим, сколько лет-то не виделись. Жена обрадуется. Мы часто тебя вспоминаем. Твои книги вся семья моя прочитала.

–  А может, сначала я но селу пройду? Поклонюсь родным местам.

–  Ты как хочешь? Один или со мной?

–  Лучше один. Ты своим делом занимайся. Я через часок-другой подойду.

Так и порешили.

Цымбалов шел по центральной улице села и не узнавал его. Время то ли стерло в памяти отдельные штрихи. то ли внесло поправки в действительность: знакомое и дорогое, как память детства, исчезло, а на его месте появилось новое. Навстречу Николаю Мартыновичу попадались люди, здоровались, глядя на него с откровенным любопытством. К его огорчению, он никого не узнавал даже из пожилых своих сверстников. И это вызывало досаду и горечь. Тогда он свернул на стежку к реке. Стежка бежала среди спеющего ячменя, засоренного осотом. И ячмень и осот были знакомы, и гвоздика у кромки ячменя, ярко алеющая рубиновыми лепестками. Цымбалов постоял у края поля, посмотрел в сторону новых кирпичных домов, построенных, должно быть, совсем недавно на окраине села. Решил пройти туда. У домов был какой-то необжитой вид - возле них посажены, очевидно, этой весной деревца-прутики. Когда-то сразу за селом начинался грибной лес. Теперь там зеленело картофельное поле.

Потом он сидел в уютном доме Петра Демьяновича Терещенко и слушал искренне довольного их встречей хозяина, с гордостью рассказывавшего о переменах в селе, произошедших за последние годы.

–  А ты видел наш новый поселок?
– восторженно вопрошал Терещенко.
– Сорок шесть кирпичных домов построили. На каждую семью трехкомнатный дом со всеми удобствами. И газ привозной. Представляешь, в нашей глуши - газ?

–  И кто в том поселке живет?
– полюбопытствовал Цымбалов.

–  Да любой колхозник может, плати четыре тысячи - не сразу, конечно, в рассрочку - и живи. А может, переедешь к нам? Как, Николай Мартынович? Давай поселяйся. Воздух у нас - не то что в городе: дыши не надышишься. И роман напишешь. Про нас. Все как есть изобразишь - и хорошее и плохое. И оно, брат, еще водится, и плохое. К сожалению нашему.

–  Вижу, есть, - отозвался Цымбалов.
– В молоке купаетесь, а воды нет. Искупаться в такую жару негде.

–  Да что искупаться… - сказал Терещенко.
– Я, как ты знаешь, здесь тоже недавно. Спорю с председателем, плотину, говорю, надо на речке строить безотлагательно. Соглашается, надо, говорит, построим, только не безотлагательно. В будущем. Сам он агроном, толковый хозяйственник, а вот некоторых вещей не понимает. И упрям. Не может себя побороть. Вода - это еще куда ни шло, дело разрешимое, плотину мы, конечно, построим. Возможно, даже в этом году. Написал бы о нас, о наших радостях и бедах. А Сергий твой Радонежский, ты извини меня, мог бы и повременить.

–  Сергия ты не трожь. Историю забывать нельзя. Пушкину не давала покоя тень Святослава.
– Цымбалов снял очки и начал их протирать.

–  Не спорю, не спорю, дорогой Николай Мартынович. Да и не могу. Ты не забывай - я ведь историк, учитель истории. Всю жизнь историей занимался. А по-настоящему, мне кажется, только вот теперь, когда ушел на пенсию, добрался до самой истории.

В комнате было душно и накурено, несмотря на открытое окно. Терещенко вытер полотенцем розовое лицо и широкую лысину, сказал жене:

–  Лизонька, не откажи в любезности, открой дверь, создай нам сквознячок…

О многом они переговорили за этот вечер, вспоминали школьные годы, сверстников. Мало кто остался в живых.

Глава четвертая

Больше полумесяца не был Ярослав в своем лесхозе. Мать, отец уговаривали погостить еще денек-другой: куда спешишь - цел он будет, лес твой, никуда не денется. А он заупрямился - ни в какую, ни одного лишнего дня. А тут еще сестренка встревает:

–  Не видите разве - весь истосковался. Ждут его там.

Не слова, а шпильки, и в глазах хитрющих колючий смешок.

–  Да кто же его там ждет?
– отозвалась мать. А сестренка опять:

–  Откуда нам знать: какая-нибудь березка или рябина.

–  Начальство ждет, - оправдывался Ярослав.
– Директор знает, что делегация вернулась.

–  Ну, коль так у вас строго, тогда что ж - поезжай, - согласился отец и добавил: - Оно конечно, порядок везде должен быть. Без дисциплины хоть в лесу, хоть на заводе - нельзя.

От Москвы до лесхоза поезд идет три с половиной часа. И все это время Ярослав лежал на верхней полке вагона, листал свой путевой блокнот, вспоминал Болгарию и думал об Алле. Мысленно рассказывал ей о прекрасной стране.

Из Москвы Ярослав отправил телеграмму Погорельцеву: мол, задерживаюсь на одни сутки, приеду такого-то числа. Надобности в такой телеграмме не было, но ему хотелось сообщить Алле о дне своего приезда. Это было не очень благоразумно. Но он соскучился по Алле предельно, все думал: как-то она его встретит? Самому казалось все просто: приедет - и Алла перейдет жить к нему в дом Рожнова. Как посмотрит на это Афанасий Васильевич, что скажут в лесничестве и, главное, как будет реагировать Погорельцев, Ярослав просто не думал. Его занимало одно: лишь бы Алла не передумала.

Валентин Георгиевич, получив телеграмму, удивился: экая дисциплинированность - в Москве сам бог велел погостить у родных. Можно было и подольше. "А может, таким образом намекает, что б я его на своем мотоцикле встретил?
– подумал Погорельцев и ухмыльнулся иронически: много, мол, чести.
– Не хватало еще, чтоб начальник встречал своего подчиненного". Он бросил телеграмму в корзину. "А ведь надо бы его встретить, - размышлял Погорельцев.
– Человек как-никак из-за границы возвращается". Близких у Ярослава в лесничестве не было, разве что Рожнов. Жены - тоже. Подумав о жене, Погорельцев запнулся. Он вспомнил, как однажды Кобрин сказал ему, что встретил Аллу Петровну в лесу вдвоем с Серегиным. Мол, грибы собирали. "А ведь ты сущая кобра", - подумал тогда с неприязнью Погорельцев и почему-то спросил:

–  Откуда у тебя такая фамилия, Николай Николаевич?

–  Думаешь, от кобры?
– деланная улыбка обнажила крепкие зубы Кобрина.
– Совсем нет. От города. В Белоруссии город такой есть - Кобрин.

Конечно, со стороны Кобрина была подлость. Погорельцев это понимал, но не придать этому никакого значения он не смог. Зерно подозрения было брошено. Валентин Георгиевич точно не помнил, когда в его семейной жизни началось охлаждение. Но после крупного разговора с Аллой в тот день, когда он пришел домой с этюдом с ландышами, отношения с женой и вовсе перестали быть нормальными.

Алла то придиралась к нему по мелочам, то вовсе не замечала мужа. С раздражением отклоняла все его упреки, просьбы и подозрения, жаловалась на свое плохое самочувствие, говорила, что она тяжело больна, и, возможно, очень серьезной болезнью.

Валентин Георгиевич, замкнувшись и насторожившись, стал размышлять, наблюдать и анализировать. Для него не было секретом, что жена его нравится мужчинам. А какая хорошенькая женщина не нравится? Поклонению Кузьмы Никитича он не придавал значения. Сообщение Кобрина и его намек озадачили. Мысль, что Алла могла увлечься Ярославом, ему казалась совсем неправдоподобной. Что из себя представляет этот лесник? В лучшем случае - Рожнов в молодости. Ведь он даже высшего образования не имеет. Что она в нем могла найти? Молодость? Да ведь и я не стар. Картинки рисует… Ну, подумаешь - картинки, толку-то что от них: все равно лесник, а не художник, денег ему за них не платят.