Лесные суровежники

Супрядиха Северьяна уже не нахваливает, а другим боком к нему повернулась.

– Тю! Ишь, бобик непривязанный разошёлся! – смехотничала она. – Дивуйтесь на него, девоньки. Из какой же распродальней дыры тебя занесло, милай?!

А тот уже ни мур-мур – слова сказать не может. Отогрели, небось, растопили…

– Эй! Лихоманы таёжные! – гремел Ваня Тишина. – Любого перепью! Чичас моё время! Понимать надо! Живёте тут среди древяной-травяной дури и жизни не знаете.

Тоже он, знаешь, как и Мираш, верша. Только его в давние годы с верхов спихнули. А стать осталась – среди лесовинов всегда высоко себя носит, ну и редкость, когда из него доброе слово выбежит. Поначалу он отпихивал стопку, а сейчас уже зубами вцепился в граненое стекло, и будто все крепи слетели.

– Молодец, Ваня! – дивовалась Супрядиха, – Покуда пьётся, потуда пей. – И вовсе большой бокал к нему подвинула.

Ивану не с руки себя уронить. Огладил он в руке бокалыш – ладно тот пиявкой к ладони прильнул – да и чендарахнул до дна. Да прямо под стол и грянулся.

Лека Шилка – ох и воструха девка! – над Ириньей Ильницей, хозяйкой речки Суленги, подшучивать взялась:

– Сказывают, видели тебя в городе, людям рыбу продавала…

Та отмахивается – спокойного, знаешь, нрава.

Лека не отступается.

– Денех-то много выморщила?

Иринья шутейно отвечает:

– Денег – страсть, да не во что класть.

Лека, словно без всякого интереса, и говорит:

– В этом городе обдичаешь ишо, угоришь от чада и шума…

Иринья вприжмур на Леку глянула, точно тайну тронула, да и спрашивает:

– В город, что ли, переезжать собралась?..

Та враз и отступилась, в пляс по кругу пошла.

– Ой, девоньки, спина кружится. Хорошо-то как! – и пошла, пошла вытанцовывать.

Есть, знаешь, у Леки тайна малая, но о ней после расскажу.

Словом, удалось новоселье… Только лесовин Кит и его помощница Лема-волчица невесёлые сидят. Притихли в сторонке, молчат и пугливо по сторонам озираются. Лема смотрит, смотрит да и не удержится – ткнётся волчьей мордахой Киту в ухо и скажет: «Дикость какая!». А то ещё уговаривает, чуть не плача: « Не могу я больше, пойдём, а?».

Впервой они на такое пиршество попали. Не привычно, само собой. К тому же Кит – не простой лесовин, с кромешников бывший, а такие всегда чужаками слывут.

…– Укрякалась я седни! – опустилась Лека лёгонькой пушинкой на стулку рядом с Мирашём. Повернулась к нему, посмотрела озоровато и говорит бархатным голоском: – Глаза у тебя чудные, я таких зелёных сроду не видела. Век бы смотрела!

Мираш ликсир больше не пил, а всё по сторонам смотрел и опытности набирался. А поговорить уже давно не с кем стало.

– Весело тут у меня… – насмешливо произнёс он.

– А у нас всегда весело, – засмеялась Лека. – Жизнь у нас такая, разнесчастная… – поникла чуть, словно горестное что припомнила, и опять просияла: – От тебя все к Северьяну в его ледяную сторонушку летим. Звал…

Стали о всякой всячине разговаривать. Тут-то потихонечку Мираш к своему интересу и подвёл. Равнодушный вид на себя напустил и спрашивает: кто такие, мол, нерозначники?

Лека смутилась чуть, но тотчас же опять улыбнулась.

– Нерозначники? – переспросила она, замялась чуть и говорит: – Это когда у утки и селезня перо одинаковое.

– А что, разное бывает? – не понял Мираш.

Посмотрела Лека как на дитё малое и говорит:

– А то нет! Вон утки, считай, все почти разновидности такие. Селезень разукрашенный да расфуфыренный, а уточка скромного окраса. Так же с глухарями. Мошник – чёрмный, с приметным пером, брови красные, а копалуха – серенькая. У курочек такая же история. Ну, это всё простые… А вот лебеди – те нерозначники. Ты по перу лебёдушку от лебедя нипошто не отличишь. Да и верные они, нерозначники эти. Друг без дружки не заживутся, а петуху от двенадцати до семнадцати куриц надо.

– А люди тут причём? – запутался верша.

– Ну-у… – с великого ума потянула Лека, глянула по сторонам с опаской, придвинулась к Мирашу поближе и говорит шёпотом: – Среди них тоже нерозначники бывают. Родные души, влюблённые… Все, вишь, по разукрасу друг дружку находят, а эти по тайне какой-то.

– По какой тайне?

Лека помолчала чуть и говорит:

– Кто ж её знает?! Запечатанная тайна и есть. Непроникаемая такая… Странная у нерозначников судьба…

Мираш хотел ещё что-то спросить, но тут вдруг с другой стороны Маха-росомаха присела. Придвинулась, слышь-ка, и уши потянула. Лукнула на Леку сердитый взгляд и запела заботливо: не скучаете ли, то да сё и теверы-северы.

– Да уж тебя ждем, не дождёмся, – огрызнулась Лека и опять напустила на себя беспечный вид. Вспорхнула легко и кинулась в бурлящую толкотню.

– Ой, девоньки, налейте мне ещё! Нам весной ракушку не клевать!

– Есив чё, я могу помогать, – лилейно замурлыкала Маха. – Не сразу, наверно, помощницу найдёшь.

Глянул на неё Мираш – чем не помощница?

Все знают, какие они, росомахи. Тело бочоночное и несуразное будто. Лапы широкие и мощные, по телу вовсе короткие. Иной раз, если со стороны смотреть, кажется, что росомаха брюхо по земле волохает. И походка у неё неуклюжая, криволапит всё одно, косолапит.

Теперь-то Маха совсем другая. Тело у неё человеческого и женского сложения, само собой. Сама высоконькая и тончавая. Ноги, как у цапли, а в талии – оса.

Посмотрел Мираш на неё раздумчиво и отказался вежливо.

– Мне, – говорит, – не к спеху. У тебя самой, наверно, забот невпроворот…

Тут у Антипа с Анохой рассорка серьёзная случилась. Не сдержался старый лесовин, на волчатника с кулаками полез.

– Да ты ишо хуже человеков! – кричит. – Да я тебя!..

Мираш сейчас же разнимать кинулся. Встал промеж супротивников, глядит, а никто кроме него и не шеметнулся, точно обычное это дело – драчишка между лесовинами. Растерялся Мираш, а тут ещё лише диковинку увидел: Кош Тухтырь кулаками своими огромными Супрядиху охаживает, а та словно и не чует, насмехается только. Потом изловчилась и сама своим невеликим кулачишкой приложилась, прямёхонько по переносью Тухтырю угодила. Сдаля удар, может, и не сильный показался, а полетел лесовин через всю залу и стол пополам переломил.

И пошла потеха! Лесовины друг на друга кинулись. Кто стулки похватал… всякая мебелишка в ход пошла – щепки в разные стороны полетели. Кит с волчицей Лемой к дверям кинулись – только их и видели. Мираш оцепенел поначалу и тоже к выходу попятился.

Решил, знаешь, воздуху лесного глотнуть да и обдумать, что далее делать… Сколько-то по лесу ходил, а ничего путного на ум не прилучилось. А вернулся – все лесовины уже вповалку лежат и не дрыгнутся.

А утром – снова долотом. Вдовесок ещё новые лесовины подошли… и из города верши прибыли…

Пятидневку, слышь-ка, гуляли…

На шестой день Мираш обессилил вовсе, с лица спал. Что и говорить, каждый лесовин за долг и обязанность считает молодого вершу поучить. Одно и то же в несколько кругов наслушался. Упятился он за дверь тихохонько, сел понурый на крыльцо… и с великой грусти на него шаль нашла. Дай, думает, тоже потешусь. И что ему такая наумка в голову явилась, сам потом растолковать не сумел. Вот так сделает что-нито, а потом – пойди разберись! Словом, надумал сжечь свой новый домишко. Вместе с лесовинами.