Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

— Ты жалеешь, что согласился сюда приехать? — спросила вдруг Шейна участливым голосом. — Ведь рабби Авишай сказал, что ты мог бы и остаться, помогать ему в ешиве. — Она отложила пеленку, поднялась из кресла и подошла к мужу. Успокаивающе положила руку на его плечо. — Может быть, действительно напишешь письмо раву?

Раввин нахмурился. Ему вдруг стало неловко от того, что он говорил. Яков осторожно положил свою большую руку на тонкую руку жены.

— Жалею ли я? — медленно повторил он. — Н-не знаю… — Раввин задумался. — Нет, наверное, не жалею. Они ведь, в сущности, совсем неплохие люди. И даже просто хорошие. Отзывчивые и добрые. Вот только чересчур суеверные… — Яков вздохнул. — Что ж, придется с этим мириться. Спорить трудно… — Раввин снова замолчал. В глазах его появилось удивление. — Что это, Шейна? — спросил он. — Что у тебя с рукой?

Шейна чуть покраснела и поспешно спрятала левую руку, на которой была завязана шерстяная нитка.

— Ну и ну, — только и смог сказать Яков-Лейзер. — Ну и ну…

— Мне повязала эту нитку знахарка Шифра, — сказала Шейна оправдывающимся тоном. — Она мне очень много помогает по дому — ты ведь знаешь, мне уже трудно справляться с хозяйством. Отказаться — значило бы ее обидеть. — Тяжело ступая, ребецен вернулась в кресло, села. Посмотрела на мужа с робким испугом. — Ты ведь не сердишься, нет?

Реб Гринберг ласково улыбнулся жене. Улыбка далась ему с некоторым трудом.

— Конечно, нет, — сказал он. — Это наивно — и не более того… — Раввин пододвинул табуретку, сел рядом с женой. — Хорошо, что Шифра приходит тебе помогать. Ты сейчас должна беречься, ведь осталось меньше двух месяцев до родов.

Она благодарно улыбнулась в ответ. Раввин подумал, что Шейна выглядит, в сущности, еще совсем девочкой. И даже большой живот не менял этого впечатления.

Шейна вдруг сказала:

— Между прочим, твой субботний сюртук тоже в ужасном состоянии. Подкладка висит лохмотьями, все пуговицы вот-вот отлетят. Я как раз сегодня его осматривала. — Она слабо улыбнулась. — Значит, ты благочестивый человек…

Яков шутливо поблагодарил жену и мягко сказал:

— Тебе пора спать. И прошу тебя, не перетруждай себя. Смотри, сколько пеленок ты уже наготовила!

Ребецен послушно отложила в сторону почти готовую пеленку и направилась к лестнице, ведущей на второй этаж. Взявшись за перила, она вдруг слабо вскрикнула и пошатнулась. Раввин едва успел подхватить ее.

— Что с тобой, Шейнеле? — Он тревожно заглянул в ее разом помертвевшее лицо.

— Не знаю… — Ребецен ухватилась за руку мужа. — Вдруг закружилась голова… Я… Послушай, Яков, я очень боюсь…

Раввин проводил ее в спальню и уложил в постель.

— Яков, — сказала она тихим, но ясным голосом. — Мне страшно. Может быть, нам не следовало сюда приезжать… Я боюсь. Не знаю, чего именно. Мне порою кажется… Кажется, что за мной следит кто-то очень недобрый…

— Ну-ну. — Реб Яков провел кончиками пальцев по ее покрывшемуся испариной лбу. — Ты просто очень впечатлительная, Шейне. А я-то хорош: наплел тебе каких-то историй. — Он засмеялся. — Вот так-так! Неужели и ты становишься суеверной?

Она слабо покачала головой.

— Дело не в суеверии. Я боюсь преждевременных родов.

— Все будет хорошо, — сказал раввин. И повторил убежденно: — Все будет хорошо. Спи.

Шейна закрыла глаза. Вскоре ее дыхание стало ровным и спокойным. Раввин, сидевший в кресле рядом, облегченно вздохнул. «Надо же, — подумал он с легким раздражением, — как все-таки привязчивы суеверия…» Он осторожно погладил лежавшую поверх одеяла руку Шейны. Красная нитка охватывала тонкое запястье.

Яков-Лейзер поднялся и неторопливо направился к письменному столу. Взгляд его упал на какую-то бумажку на тумбочке у кровати, придавленную тяжелой ножкой подсвечника. Он осторожно вытащил бумажку — это оказался вчетверо сложенный лист. Развернув его, реб Яков обнаружил странный текст, написанный по-еврейски, но с с несколькими грубыми ошибками. Он прочел с возрастающим неприятным удивлением:

— «Три женщины стоят на утесе. Одна говорит: „Ребецен Шейна-Фрума больна“; другая говорит: „Нет, здорова“, третья говорит: „И да, и нет“. Если мужчина причинил тебе это зло, пусть выпадут его зубы и волосы; если женщина — пусть отвалятся ее зубы и груди. Как у моря нет пути, у рыбы и муравья нет почек, — так да не будет у ребецен Шейны-Фрумы ни сглаза, ни слабости. Ибо от племени Иосифа она происходит…» — Реб Яков громко хмыкнул и тут же покосился на спящую жену: не проснулась ли? Убедившись, что нет, дочитал:

— «Как излечился от своей болезни Хизкия, царь иудейский, так да излечится ребецен Шейна-Фрума силою Божией, проистекающей из знака алеф-гимель-ламед-алеф [10] !»

— Ну и ну… — растерянно пробормотал раввин. — Ну и ну…

Он положил записку-заговор на место, подошел к письменному столу, сел в кресло. Раскрыв Тору — следовало подготовиться к чтению в эту субботу очередной недельной главы, — реб Яков пробежал глазами первые стихи и вздрогнул. Строчки заплясали перед глазами. Тора раскрылась на книге «Берешит» [11] , а строки, на которые упал рассеянный поначалу взгляд раввина, гласили: «И родила Рахель; и роды ее были трудны… И было, с выходом души ее… И умерла Рахель, и погребена по дороге в Эфрату, он же Бейт-Лехем… И поставил Яков памятник над гробом ее…»

10

Алеф-гимель-ламед-алеф — аббревиатура слов «Ата гибор леолам Адонаи», то есть, «Ты — могуч вовеки, Господь!».

11

Соответствует книге «Бытие» в христианской Библии.

— Нет… — прошептал он. — Нет, это совпадение… Кажется я тоже становлюсь суеверным. — Он оглянулся на спящую жену и поспешно закрыл книгу.

Ребенок родился точно в срок. Роды принимала яворицкая повитуха Шифра — опытная и знающая. Но увы — в тот самый миг, когда между широко и беспомощно расставленных ног ребецен Шейны появилась покрытая кровью и слизью головка младенца, роженица, до того лишь негромко постанывавшая, издала вдруг душераздирающий вопль и замолчала. Шифра взглянула ей в лицо — и увидела быстро стекленеющие глаза.

На восьмой день — всего лишь через день после окончания шиве [12] по несчастной Шейне-Фруме, дочери Бейлы-Малки, — мальчику сделали обрезание. Раввин назвал сына Хаим — счастливое имя, обещающее обладателю долгую и здоровую жизнь.

Реб Яков остался молодым вдовцом. Не искал себе новую жену, весь ушел в изучение Торы и Талмуда, комментарии великих мудрецов прошлого, респонсы и пасуки мудрецов нынешнего поколения, — но ребенок требовал присмотра. Конечно, это было чрезвычайно трудно — успевать и на службу в синагогу, и в хедер (рабби Яков учил пятерых местных мальчишек). Так, в печали и свалившихся на него заботах, прожил молодой раввин год. В рыжеватой его бороде заблестела седина, глаза потухли и ввалились, и сам он весь словно бы высох за это время. Лицо потемнело, а высокий лоб навсегда прочертили скорбные складки. Кроме того, раввин взял за обыкновение по окончании вечерней службы не спешить сразу домой к сыну, а находить какое-нибудь дело здесь. То он скрупулезно разбирал какой-либо спор — причем делал это с гораздо большей тщательностью, чем того требовала суть дела. То вдруг раскрывал том Талмуда и погружался в чтение первого попавшегося трактата так, что словно забывал о течении времени. И это даже нравилось яворицким евреям: они были довольны, что их раввин, Яков-Лейзер Гринберг, приводит огромное количество цитат при решении любого вопроса и что он так много времени уделяет учению.

12

Шиве (идиш) — семидневный траур по умершему близкому родственнику.

Только Тевье, старый синагогальный служка-шамес, всегда запиравший синагогу и потому последним провожавший раввина, знал: когда раввин уверен, что его никто не видит, он не читает книгу, а просто смотрит куда-то в сторону. И губы его беззвучно шепчут чье-то имя.

Однажды, когда раввин в очередной раз задержался в синагоге (мальчик, как всегда, оставался на попечении старой повитухи Шифры, соседки), Тевье сказал ему:

— Извините, что я, может быть, вмешиваюсь не в свое дело… — При этом он смущенно вертел в руке ключи от синагоги. — Я просто хотел дать вам совет… Только не обижайтесь, реб Яков, обещайте, что не обидитесь…