Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

Страшнее всего, конечно же, были ее налитые кровью глаза и тускло сверкавшие в пламени свечи клыки.

Рука, в которой раввин держал свечу, предательски задрожала. По стенам побежали тени, словно целое полчище нечисти сопровождало чудовищную служанку.

Астри, казалось, не замечала изменений своей внешности. Собственно говоря, так оно и было — ведь для самой себя она всегда оставалась одной и той же. А увидеть себя чужими глазами не может даже астри.

— Что с вами, рабби? — спросила она. И раввин ужаснулся тому искреннему участию, которое прозвучало в голосе чудовища — вполне человеческом, так не вязавшемся с ее внешностью. — Вы, случайно, не заболели? У вас руки дрожат… — Она сделала шаг ему навстречу, но тут раввину Якову удалось наконец немного овладеть собой.

— Демоница, — сказал он хриплым голосом, — дьяволица, что ты сделала с моим сыном? Верни его силы, верни его здоровье, чудовище…

При этих словах астри застыла. Взгляд ее налитых кровью глаз скользнул вниз, и она поняла, что разоблачена. Жуткое лицо ее исказил гнев. Она издала жуткий вопль и потянулась своими когтистыми лапами к раввину. Еще мгновение, и демоница разодрала бы несчастному горло.

Раввин отшатнулся, выше поднял свечу и собрав все свои силы, громко начал читать молитву-заклинание:

— Во имя Господа, Бога Израилева, Великого и Страшного…

Астри взвыла еще пронзительнее, но слова молитвы словно пригвоздили ее к полу. Вопль оборвался. Она не могла пошевелить ни руками, ни ногами, скованная силой молитвы. Демоница превратилась в огромный истукан. Только налитые кровью глаза ее продолжали жить и гореть дьявольским огнем.

Раввина же Якова каждое произнесенное им слово делало сильнее. И голос его становился увереннее. Когда же произнес он слово: «Омен», — астри-чудовище издала последний свой вопль, пронзительный и жалкий, и исчезла. Раввин в изнеможении опустился на пол и лишился чувств.

Только к вечеру он пришел в себя настолько, что смог пойти к знахарке за оставленным у той малышом. Уже когда он стоял на крыльце, прижимая к себе хнычущего мальчика, Шифра спросила:

— Чем же вы подменили соль?

Реб Яков скупо улыбнулся.

— Слезами, — ответил он. — Я собрал слезы, выплаканные мною вчера над пустой колыбелью Хаима, выпарил их и положил в солонку щепотку этих моих высушенных слез.

Шифра кивнула и больше ни о чем не спрашивала. А Яков-Лейзер Гринберг вернулся домой. Он дал сыну второе имя [13] — Лейб, что значит «Лев», потому что именно лев было символом племени патриарха Иегуды, символом силы, ловкости и выносливости.

13

У евреев традиционно принято было носить два имени: «священное» и бытовое («киннуй», дословно с ивр. — «прозвище»). Как правило, первое имя, дававшееся при рождении, использовалось в религиозной практике (например, при вызове к Торе в синагоге, в раввинатском суде и т. д.), а второе — в быту и повседневной жизни. Обычно первое имя было на иврите, второе — на идише или на языке соседних народов. «Киннуй» подбирался таким образом, чтобы иметь какую-то связь с первым именем или просто представлять собою перевод его на другой язык.

А еще — потому что по-еврейски имя это созвучно было со словом «Лебн», что значит «жизнь». Так же, как и первое имя мальчика [14] . И он надеялся, что два этих имени вместе помогут мальчику и впредь справляться с болезнями (он предпочитал думать о болезни, а не о чем-то еще). Никогда впредь не воспоминал реб Яков-Лейзер Гринберг об этой истории и никогда ни слова не сказал Хаиму-Лейбу о его страшной няньке.

БАЛАГУЛА-ЧУДОТВОРЕЦ

14

«Хаим» — «жизнь» на иврите, «Лебн» — то же на идише.

Жил мудрец в местечке Яворицы — Рабби Фишер, с белой бородою. Люди его славили и птицы. Даже рыбы в речке, под водою. Находить умел такие краски, Говорить умел такие речи! Как-то раз пришел к раввину Хаскель — Балагула, живший недалече: «Рабби Фишер, право и не знаю. Сглаз ли то, проклятье ли довлеет — Молоко вожу да караваи, Молоко скисает, хлеб черствеет. Что бы я ни делал — нету толку! Езжу быстро, лошадь не хромает… Скоро зубы положу на полку, Ведь меня никто не нанимает!» И вздохнув, ответил рабби Фишер: «Белый снег не превратится в сажу. Балагула, я все время слышу, Костеришь ты лошадь иль поклажу». Хаскель услыхал — и ну смеяться: «Рабби, это ж и младенец знает — Не доедешь, коли не ругаться!» Только рабби головой качает: «Ты запомни истину простую: Есть цена и слову, и поступку. Чертыхнулся — думаешь, впустую. А беда приходит не на шутку. Ну — вожжа порвалась, ну — подкова Отлетела, ты-то в круговерти Крикнуть норовишь лихое слово, — А ведь от него родятся черти! Потому-то молоко скисает, Потому-то хлеб черствеет сразу, Чертыхнешься — черти прилетают И приводят за собой заразу». «Что же делать?» — «А не чертыхайся, Даже если лошадь захромает. Балагула, помолись, покайся. Сквернословие чертей рождает. Верь мне, балагула, то не сказки. Вот дорога пред тобой простерта. Но запомни, что молитва, Хаскель, Ангела рождает, а не черта». Поздно ночью, свой Талмуд читая, Вздрогнул рабби от глухого гула. Что за чудо? Улица пустая, Только молча едет балагула. Выпала старинная закладка: Рабби вдруг увидел в подворотне Ангелов могучих два десятка И чертей едва ли не полсотни. Но косматых ангелы лупили И рогатых за рога таскали, Крыльями и кулаками били, Черти выли, ангелы орали!.. Ай да Хаскель! От его молитвы Ангелы драчливые, как черти, Родились — и гром ужасной битвы Поднимался до небесной тверди, До ворот небесного чертога, Где заря вечерняя алеет… Рабби Фишер помолчал немного И сказал: «Но хлеб не зачерствеет!» Вам отныне каждый побожится — Мельник, арендатор, однодворец, — Что живет в местечке Яворицы Балагула Хаскель — чудотворец, Что обходят черти лес и речку, Потому как ангелов хватает. Не черствеет больше хлеб в местечке Молоко отныне не скисает!

Рассказ четвертый НЕПРИКАЯННАЯ ДУША

Случится, ночью выйдешь за чем-нибудь из хаты, вот так и думаешь, что на постеле твоей уклался спать выходец с того света.

Н. В. Гоголь Вечер накануне Ивана Купала

Портной Арье Фишер сидел на скрипучем табурете у самого окна и делал вид, что перелицовывает субботний сюртук мясника Шлоймэ Когана.

— Чтоб ты провалился, бездельник! — в сердцах сказала его жена Хава, войдя в крохотную комнату-мастерскую из кухни и убедившись, что работа находится в первоначальном состоянии. — Сподобил же черт выйти за такого…

Арье Фишер сделал вид, что не слышит. Он негромко но старательно пел старую песенку, рассказывающую о грустной истории времен хмельнитчины:

В Поділлі тим літом птахи не співали, Гілками тривожно вели тополі, Гуляли козаки, козаки гуляли, Від краю до краю шаленій землі…

Хава была женщиной крикливой, но не злой. Постояв рядом с мужем, самозабвенно поющим и никак не реагирующим на ее упреки, Хава в сердцах плюнула и вернулась в кухню. Реб Фишер некоторое время добросовестно прокладывал крупные стежки по линиям, аккуратно прочерченным куском старого мыла.

Портному было от роду тридцать шесть лет, жене его — тридцать. Жили они в маленьком, готовом в любую минуту развалиться домике у самой реки. Ежевечерняя прогулка вдоль берега в виду дома составляла непременный атрибут жизни портного на протяжении долгих лет. Весенние ливни на две недели прервали эти прогулки, что не замедлило сказаться на настроении.

Наперсток со срезанным верхом последний раз блеснул в тусклом свете, проникавшем снаружи. Сметав на живую нитку полы сюртука, реб Фишер решительно отложил работу.

— Хава! — крикнул он недовольным голосом. — Скоро ли ужин?

Жена не ответила. Фишер послушал, как она гремит посудой в кухне, и поднялся с табурета. Ему показалось, что в комнате стало немного светлее. Он выглянул на улицу. Действительно, ливень прекратился. В разорванных тучах появились солнечные лучи.

Хмурое лицо Арье Фишера разгладилось.

— Хава! У меня разболелась поясница. Дождь кончился, я прогуляюсь перед ужином…

В дверном проеме немедленно появилась жена.

— Опять?! — грозно вопросила она. — Только бы не работать!

— Вовсе нет! — обидчиво заявил портной. — Вот! — Он схватил кстати подвернувшуюся подставку для утюга. Чугунный круг лопнул сразу в трех местах. — Как я могу отпарить сюртук, если мне не на что поставить утюг? Поищу что-нибудь подходящее.

Когда он добрался до излюбленного своего места — скал причудливой формы, — солнце уже зашло. Небо приобрело глубокий темно-синий цвет перехода от света к тьме, преддверья сумерек. Реб Фишер уселся на поросший мхом валун и неторопливо набил трубку табаком. Окутавшись ароматным дымом, он пустился в неторопливые размышления о бренности человеческой жизни и о суетности каждодневной погони за деньгами. Последняя мысль обратила его к характеру Хавы и ее привычке скандалить по каждому поводу.