Летние сумерки (сборник)

— Слушай, ты — колдун! Не болит! Колюх, не болит! Только что ныл так, что звенело в голове, и вдруг все, как рукой сняло. Ну ты даешь!

На радостях Иван обнял Кольку, а тот неторопливо погладил живот, всем своим видом показывая, что и не такие вещи вылечивал, что для милосердной русской души это пустяки.

— Жаль, что пломбированный, — важно сказал Колька, отбросив всякую славянскую скромность. — А то на всю жизнь залечил бы.

— Он на самом деле может, — подтвердил один мужик из рыбнадзора. — Мне ячмень заговорил. Что я только с этим проклятым ячменем не делал! И спитой чай прикладывал, и к врачам ходил, мазью мазал — торчит, и все. Потом Николай его заговорил. Все! С тех пор столько лет прошло, ни разу не вскакивал.

Вокруг Колькиного поста лежали жирные земли, но Колька огород не разводил — имел всего две грядки; на зиму на своем участке ставил лодки туристов, по тридцать рублей за плавсредство.

— Москитный флот кормит, — подмигивал Колька Ивану. — А ковыряться в земле — это не по мне. Чего надо, пошел в деревню да закупил. Мне много не надо, сам знаешь. Порыбалить — дело другое, всегда пожалуйста — это для души (понятно — русской, удалой).

…За Колькиным обстановочным постом начиналась деревня — незатейливые избы с витиеватой резьбой на карнизах и наличниках — украшением российских домов — настолько естественным и привычным, что его замечали лишь иностранцы. Когда-то деревню окружала дубовая роща, а после постройки лесопильни, маячили одни пни; точно в насмешку на лесопильне начеркали плакат: «Выполним план на сто один процент» — в этом юморе отчасти и состоит тайна русской души. В деревне жили одни старики — в основном каширские пенсионеры, которым дети купили срубы по дешевке. Вечерами старики копались в огородах или сидели на лавках, смотрели на реку и ругали «неблагодарных» детей, которые «выжили» их из городских квартир; некоторые хорохорились, говорили, что вернутся в город и, случалось, ездили в Каширу, но через два-три дня возвращались да еще с внуками. Из местных в деревне жил один старик Потанин, бывший мастер стекольного завода, развалины которого виднелись на противоположном берегу.

— Кому-то показалось невыгодно здесь дуть стекло, — говорил старик. — Завод закрыли, все пришло в запустенье. Из деревни все подались в город. А теперь даже банки привозят из Коломны, а остальную тару и того дальше.

Около деревни ремонтировали мост через овраг — на ремонт собирали деньги — по три рубля с человека. Опоры моста были еще крепкие, предстояло поменять только настил, но рабочие не спешили — уже второй месяц занимались распиловкой бревен на доски. Грузовик подкатит к мосту, если шофер даст на бутылку, рабочие постелят доски; машина проедет, доски убирают, один рабочий идет в сельмаг, остальные устраивают перекур, ждут следующего клиента. А кто не дает на бутылку, катит в объезд за три километра.

«Вот шайка прохиндеев, — злился Иван каждый раз, когда видел загорающих на мосту рабочих. — У нас в Серпухове им бы давно шеи намылили, а здесь один участковый на пять деревень, ему за всем не уследить».

…После деревни из-за крутого колена выплывали стоянки туристов: в кустах — палатки, на полянах — сколоченные столы, лавки; чуть дальше в воде частенько стояли коровы и, пережевывая жвачку, с интересом глазели на проплывающие посудины — это стадо пастуха Михалыча, с которым Иван не раз рыбачил, пока баржа простаивала у землечерпалки. Михалыч жил с женой и двумя сыновьями в деревне Колодезы. В его стаде было пятнадцать коров и десять коз; за крупную домашнюю живность хозяева платили десять рублей в месяц, за мелкую — три рубля пятьдесят копеек, а молока давали — хоть залейся. Каждое утро Михалыч гнал стадо вдоль берега, щелкал кнутом и на всю окрестность орал на коров:

— Куда пошла, мать твою?! Совсем спятила?! А ты куда полезла, мать твою?! Ну погодь, я тебе покажу! Ты у меня завтра пойдешь в луга! Я тебя, гадину проучу! — русской душе не обойтись без крепких словечек.

Заметит Михалыч туристов — улыбается, раскланивается, приподнимая фетровую шляпу.

— Доброго утречка! Доброго утречка! Ничего, что я так ругаюсь?! Вы уж извините. Они ведь другого языка не понимают (логика русской души).

Отогнав стадо в пойму, Михалыч оставляет стадо на своих лаек — Найду и Дуная, сам спешит к туристам, «поговорить с интеллигентными людьми». Некоторые местные испытывали стойкую неприязнь к горожанам интеллигентам, считали их виновниками всех бед на Руси (что не редкость в русской душе); бывали случаи — напившись, местные парни подрезали палатки, швыряли камни в байдарки, выкрикивали хамские штучки: «Сними очки, рожа будет лучше!»; «Дай девицу на вечерок!». Пьяной русской душе свойственны разбойничьи наклонности. Михалыч пресекал подобное хулиганство; он считал виновниками бед на Руси — иноверцев, которые «порушили храмы, чтоб вера не объединяла людей» (такое мнение тоже встречается среди русских душ).

Подойдет Михалыч к туристам, попросит угостить сигаретой.

— Как вам отдыхается? Вы уже, кажись, второй год подряд наезжаете… Я подметил… Да, места у нас привольные… А лодка, видали у меня? Такой ни у кого здесь нет — долбленая, распаренная, выгнутая, что против течения, что по течению, что порожняя, что груженая — одно, легко идет. Наш старик один делал. Вот течет маленько. Никак стеклоткани достать не могу. У вас там в Москве, небось, есть? Если достанете, меха на шапку дам, соображаете?.. А собаки у меня умные. Особо Дунай. И белку, и лисицу гонит, и стадо пасет. Чуть какая корова не выходит из воды, заплывает и выгоняет на берег, — дальше Михалыч говорит о своей домашней закуске и намекает о водке в сельмаге (русская душа чахнет без крепких напитков).

К вечеру, отогнав стадо в деревню, Михалыч снимает со стены ружье, зовет собак, жене говорит, что идет охотиться, а сам возвращается к туристам; достает из кармана помидоры, малосольные огурцы; Михалыч выпивает сразу стакан водки и больше, сколько не упрашивай, пить не будет: «Я знаю свою норму», — кряхтит и заводит разговор о своем колхозе.

— У нас колхоз — миллионер, два миллиона должны государству, соображаете? Некому работать. Всего пятеро мужиков в колхозе, остальные пенсионеры и фронтовики инвалиды… Мне-то особливо благодать. Я мужик крепкий, не смотрите, что щуплый. Наши вдовушки меня наперебой зазывают. Мужиков-то нету, соображаете? Самогон мне выставляют, закуску разную. Я никому не отказываю… Манька моя вроде догадывается, но виду не подает. А что поделаешь, мужиков-то раз-два, и обчелся. Соображаете? Но ровно в одиннадцать я дома. Я думаю так: семья дело святое, правильно? Да и мальцы у меня растут (вот она, высоконравственная русская душа!).

Ровно в одиннадцать Михалыч дает в воздух два залпа, чтобы жена в деревне слышала, желает туристам «спокойной ночи», окликает собак и направляется к дому.

…На барже стало прохладно; поеживаясь, Иван вошел в каюту — Катерина как раз снимала с керосинки уху, Таня доставала миски, ложки, Зонтик крутился под столом, нетерпеливо повизгивал — ждал мягкие рыбные хрящи и плавники. За ужином Катерина еще раз повторила, что в Серпухове сойдет с дочерью — она уже остыла, говорила спокойно и твердо — Иван понял, что отговаривать ее бесполезно. Собственно, за эту навигацию Иван и сам устал как никогда: поллета возили песок с места на место — землеснаряд углублял фарватер, и все речники были недовольны: говорили, что их гоняют, просто чтобы не простаивал флот. Каждый знал — менять фарватер — только портить коренное устоявшееся русло — все равно река свое возьмет, намоет грунт где надо, а вот берега поразмыли прилично — во многих местах произошли обвалы, в воду рухнули деревья. Потом о подводный одинец пропоролось днище баржи, и три недели ремонтировались в Коломне. Потом возили уголь на коротком участке, и ни одного рейса на Волгу за овощами и фруктами, а без перемен (в том числе и революционных) истинно русской душе жизнь не жизнь.

После ужина Катерина с Таней стали готовиться к завтрашнему дню, когда должны были прибыть в Серпухов: Катерина складывала в сумки вяленую рыбу, связки сушеных грибов, банки с вареньем из ягод; Таня укладывала в деревянный чемодан журналы, бусы из рябины, ракушки. Иван вышел на палубу, достал из воды охан, выбрал полкорзины рыбы и закинул снасть снова. Потом присел на кнехт, закурил. Виляя хвостом, к Ивану подошел Зонтик, уткнулся носом в колени, выказывая безграничную преданность — «я-то, мол, все равно останусь с тобой». Иван почесал пса за ухом, и тот развалился, задрав лапы.

Несведущий мог посчитать Зонтика обыкновенной дворнягой, на самом деле пес — бывалый речник, даже родился на барже и уже проплавал две навигации, а после одной истории о нем заговорили по всей Оке. Однажды во время хода баржи он спал на корме, во сне потянулся, разминая лапы, и внезапно соскользнул на привальный брус, а с него бултыхнулся в воду. Ладно бы не удержался при сильном ветре в водохранилище или свалился за борт при толчке в шлюзе — нет, просто упал, потянувшись во сне. Баржа шла, а он отчаянно барахтался в бурлящих водоворотах и выл, но его не слышали; Иван отдыхал после ночной рыбалки, Катерина потрошила рыбу, Таня слушала батареечный радиоприемник. Зонтик громко скулил, изо всех сил колошматил лапами по воде, но баржа стремительно отдалялась.

С полчаса пес пытался догнать баржу, но она уходила все дальше, пока ее корма не скрылась за поворотом. Зонтик повернул к берегу; он наглотался воды, его мутило, но добравшись до мелководья, припустился за баржой по берегу. По плотному влажному песку вдоль уреза воды он догнал ее и отчаянно залаял, но ветром сносило его голос. А потом начались сыпучие обрывы, глинистые топи и речушки, впадающие в Оку одна за другой. Первую Зонтик кое-как переплыл, но во второй чуть не захлебнулся, а когда вылез, буксир утащил баржу за излучину. Мокрый, облепленный грязью, Зонтик очутился среди древесной трухи и вязкого ила — лежал и подрагивал мелкой дрожью. Солнце уже садилось, на реке зажигались бакены. Сверху к берегу подступал лес, из него пахло сыростью, слышались пугающие звуки.