Летний домик, позже

Пришла Кристиана. Должно быть, она была в туалете, стояла там перед зеркалом, завязывая волосы в узел, который она потом распускает заколкой, и волосы тогда текут по ее спине волной, глядя на которую я всегда чувствую себя усталой. Она отошла на другой край фойе, послонялась между колоннами, приблизилась к бару и отошла от него, закурила сигарету, глядя по сторонам сквозь полуприкрытые веки. Ансамбль играл Вина, Buenas Tarde, Amigos. Маркус Вернер вытер нос резиновой перчаткой, вытер перчатку о мех своей шубы и сказал: «Подходящая песенка, а?» Кристиана качнула головой, наклонилась вперед, на секунду так зависла, а потом вышла на пустую танцевальную площадку, встала в самом центре, прямо на большую звезду, под люстру, залившую ее красным светом. Режиссер перед этим все время безучастно взирал на танцплощадку, но потом он отвернулся в другую сторону. Когда он снова посмотрел на танцплощадку, он увидел Кристиану. Кристиана танцевала: лицо cheerleader, руки на бедрах, она запрокидывала голову, глубокий вырез на спине доходил до ее попы. Маркус Вернер все время хихикал, я не знала, что было тому виной, кокаин или танец Кристианы, я вынуждена была тоже рассмеяться и сказать: «Она это может. Может, и все».

Она танцевала долго. В какой-то момент она подняла руку и распустила узел, волосы упали на спину, Маркус Вернер зарыл лицо в ладони и сказал: «Я этого не выдержу». Режиссер превратился в маленький, расплывчатый, толстый комочек вожделения. Я отошла в сторону. Я пила водку и смотрела на люстру, у меня немного кружилась голова, и я думала обо всех тех ночах, когда мы с тобой вместе пили, я и ты за деревянным столом какого-то бара, всегда была зима, снаружи снег и никогда не светало, все время было темно. Лето я не помню. Почему. Я пыталась понять, почему между нами все кончено, хотя я знала, что понимать тут нечего. Я думала о тебе, о твоей комнате, о голубоватом свете телевизора, о наполовину выкуренной сигарете в твоей левой руке, я думала, что ты все это дольше меня знаешь, что ты мог бы мне что-нибудь сказать. Что? Что-нибудь.

Я столкнулась с Маркусом Вернером, он сказал: «Эй, где ты ходишь, ты должна на это посмотреть», и я посмотрела на площадку, где все еще танцевала Кристиана. Рядом с ней теперь танцевала еще одна женщина. Она была очень маленькая, тоненькая, она казалась ребенком, скороспелым ребенком, кожа у нее была темная, волосы черные. На ней было красное платье, и когда она крутилась, можно было видеть ее голый зад и лобок. Она крутилась неустанно, маленькие руки летали вокруг нее, как птички, она танцевала босая, и ее танец сильно отличался от танца Кристианы. Кристиана выпала из ритма. Она пыталась подстроить свое лицо cheerleader, качание бедрами, круговые движения ног к мягким движениям этой женщины, но у нее ничего не получалось. Она слишком много смотрела по сторонам. А маленькая женщина закрыла глаза и казалась отрешенной, на лицо ее упали черные волосы. Маркус Вернер смотрел на это, раскрыв рот, он закурил сигарету с видом человека, который пытается сконцентрироваться. Внезапно он резко обернулся ко мне и деловито спросил: «А это еще кто?», и я сказала: «Это его жена. Жена режиссера. Она с острова Бали. Там они и поженились».

Она бы тебе понравилась, эта маленькая женщина. Она была такая нетронутая, как раз то, что ты любишь, она была где-то далеко, но при этом ее можно было созерцать и выдумывать про нее разные истории. Она выглядела ранимой и красивой, у нее были крошечные ножки, и она казалась такой ненастоящей в этом фойе, на этих мраморных плитах, под этими люстрами. Кристиана сошла с танцплощадки и подошла к бару. Режиссер стал рядом с ней, на жену он не смотрел, он смотрел на Кристиану, она заказала большую порцию виски. Маленькая женщина продолжала танцевать босиком на холодном каменном полу. Маркус Вернер посмотрел на меня и сказал: «Поговорим?», я сказала: «Нет», он поднялся и пошел прочь. Я выпила сама. Было уже очень поздно. Я видела снег за огромными окнами, большие, плавно опускавшиеся хлопья. В какой-то момент между колоннами появился шатающийся Маркус Вернер, он был в стельку пьян, и у него в руках — бог знает, откуда он его взял — был мегафон, и он кричал сквозь мегафон все время одно и то же, но я не могла разобрать ни слова. Я облокотилась на перила и смотрела на него. Я подумала о том, что я его еще никогда не видела днем, и спросила себя, хотела бы я узнать о нем больше того, что я знаю — что зимой он носит эту шубу, а летом оранжевую куртку мусорщика. Три раза в неделю он проводил вечера с Кристианой и со мной, и если бы я с кем-то о нем говорила, я бы сказала «мой друг». Принимала я его всерьез? Принимал ли он меня всерьез, хотел ли он чего-то, когда предлагал поговорить. О чем говорить? Я вспомнила, как он однажды сказал: «Я бы мог снять один фильм. Фильм про нас», я сказала: «И что же это был бы за фильм», он ответил: «Это был бы фильм о том, что ничего нет, ничего больше нет ни между нами, ни вокруг нас, только одна ночь с тобой, со мной и с Кристианой», я чуть не умерла со смеху. Он был слишком молод, он был под кокаином и к тому же пьян, он ревел в мегафон так, что у него вздулись жилы на шее, толпа расступалась перед ним. Мне было жаль его, и при этом я чувствовала, что никогда не захочу его снова увидеть. Я подавила в себе желание подняться, подойти к нему, забрать у него мегафон и поцеловать его. На звезде, которая была в центре танцплощадки, сидела на корточках девушка и билась лбом о пол, лоб у нее был в крови, она плакала и несла какую-то чушь. Буфет был пуст. На большом красном диване одна актриса ебалась с работником сцены, работник сцены сильно вспотел, актриса отчаянно пыталась разорвать его футболку, на которой сзади был изображен Майк Тайсон, кусающий ухо Холифилда. Маленькая женщина ушла, режиссер ушел, Кристиана ушла. Свет не гасили, кто-то бросал в стенку стаканы, двое ненастоящих калек проехали на инвалидных колясках через танцплощадку и исчезли за колоннами. Актриса поправила юбку, влезла на маленькую сцену и сказала в ненастроенный микрофон: «Для бэби», она говорила: «Для бэби, для бэби», а потом упала. Я закрыла глаза. Я слышала Маркуса Вернера, по-прежнему не понимая, что он говорит. Я уснула. Проснулась я оттого, что Кристиана потянула меня за руку, она стояла передо мной, она выглядела точно так же, как несколько часов назад, в квартире, на улице, в такси, она выглядела по-зимнему, бесстрастной, холодной, сомкнутые губы, узкий рот. Она встряхнула меня и сказала: «Вставай. Нужно идти. Где Вернер, вообще, что ты тут делаешь», все это она говорила не впопыхах, не быстро, а, наоборот, очень медленно и сосредоточенно. Я поднялась на ноги, схватила ее, посмотрела ей в глаза. Глаза были синие, как лед. Я сказала: «Как дела», она глянула на меня и сказала: «Хреново. Хреновые дела. Но мы все равно поедем».

Ты завидуешь? Чуть-чуть завидуешь, да? Ты слегка заинтригован — куда? Куда они теперь пойдут? Ты бы пошел домой. Нет, ты не завидуешь, ты никогда не был завистлив. Мы стали искать Маркуса Вернера и нашли его в туалете, он стоял перед умывальником, пытаясь что-то смыть со своих резиновых перчаток, из кабинки раздавался плаксивый девичий голосок: «Ну что случилось, почему ты прекратил, я ничего не могу понять». На лице Кристианы появилось отвращение, она захлопнула дверь кабинки левой ногой, Маркус Вернер обернулся и очень тихо сказал: «Так нужно». «Она ждет», — сказала Кристиана. «Она ждет, мы должны скорее идти, тотчас же», и Маркус Вернер внезапно стал выглядеть беспомощным и так, как будто от него требуют слишком многого, он произнес с горечью: «Да кто там ждет?» Когда мы уже шли по коридору, Кристиана еще раз раздраженно обернулась к нему и закричала: «Женщина с острова Бали! Нас ждет женщина с острова Бали».

Часы перед зданием театра остановились в одиннадцать часов. Снег покрыл толстым слоем улицу, машины, фонари, мир был тих и в то же время грохотал в моих ушах. Женщина с острова Бали была по-прежнему босая, без пальто, она стояла в своем красном платье возле такси и держала нам дверцу. Кристиана втолкнула Маркуса Вернера в машину, мегафон упал в снег, она втолкнула и меня, а потом села сама. Маркус Вернер шептал: «Твои глаза, маленькая сестра, разрывают мне сердце», я не знала, чьи глаза он имеет в виду. Я подумала, не это ли предложение он весь вечер выкрикивал в мегафон? Женщина с острова Бали села на переднее сидение рядом с водителем, обернулась к нам, на лице у нее была улыбка. Я улыбнулась ей в ответ. Таксист поехал, я наклонилась к Кристиане и тихо сказала: «Куда мы едем?», и Кристиана, глядя в окно, сказала: «К нему. Или к ней. Мы едем к ним домой, он уже там, она хотела, чтобы мы сейчас к ним поехали». Я сказала: «Почему она этого хотела?», и Кристиана пожала плечами, я сказала: «Почему ты этого хочешь?», и она сказала: «Не все ли равно».

На дверной раме, сверху, лежит ключ от твоей квартиры. Я знаю. Я могла бы встать на цыпочки, в темноте лестничной площадки дотянуться пальцами до ключа, вытянуть его оттуда, вставить в замок, тихонько открыть дверь. Я могла бы пройти по коридору в твою комнату, телевизор ты уже выключил и лег спать, я могла бы постоять возле твоей кровати, глядя, как ты спишь, лечь рядом с тобой, а ты бы ничего не заметил. Но ключ там лежит не для меня. Это я тоже знаю. Он лежит для кого-то, о ком мы никогда не говорили, он лежит наготове, и когда придет время, кто-то встанет на цыпочки, дотянется до него, откроет дверь, поставит свои чемоданы возле твоей кровати и разбудит тебя. Вот так вот, правда? Ты ждешь. Ты не знаешь ее, но ты знаешь, что она придет, и ты этого ждешь, ты сидишь, смотришь на морозные узоры на стекле и ждешь. И я тоже жду.

Во всяком случае у женщины с острова Бали ключа не было. У нее не было ключа от собственной квартиры, или она притворялась, что у нее его нет. Мы стояли перед дверью, она держала на кнопке звонка свой маленький коричневый пальчик, звонок разрывался, Маркус Вернер ходил кругами по лестничной площадке, вытирал нос и изможденно повторял: «Я больше не могу». Женщина с острова Бали обернулась к нему и улыбнулась, до сих пор она не промолвила ни одного слова, я увидела, что передние зубы у нее спилены, от них остались только маленькие кусочки. Маркус Вернер вымученно улыбнулся и сказал: «Может, нам лучше уйти», после чего дверь открылась, и мы увидели маленьких детей, стоявших в темном коридоре. Четверо или пятеро маленьких детей в спальных костюмах, босых, с растрепанными волосами. Они смотрели на нас, мы на них, они выглядели как гротескная смесь их родителей, они были толстые, рыхлые, как их отец, но глаза у них были такие же темные и узкие, как у их матери. Женщина с острова Бали вступила в эту массу, состоящую из спальных костюмов, игрушечных зверей и мягких детских ручек, дети облепили ее и заговорили с ней на их языке. Маркус Вернер посмотрел на Кристиану и сказал: «Ты знала об этом?» Первый раз за этот вечер Кристиана выглядела так, как будто для нее это уже тоже слишком, она сказала: «Нет. Этого я не знала».

В квартире режиссера мы два раза наступили на хомяков. Хомяки издавали ужасные звуки, женщина с острова Бали смеялась, поднимала их и забрасывала в одну из многочисленных комнат. Дети выглядывали из-за дверей и снова прятались. Режиссера мы нигде не видели, квартира была темной, женщина с острова Бали повела нас на кухню, зажгла свечи, поставила чайник. Мы были смущены, мы сели за кухонный стол, мне хотелось сидеть рядом с Маркусом Вернером, Кристиане хотелось сидеть рядом со мной, мы долго передвигались вокруг стола, чувствуя стыд. Наконец мы расселись. Кухня была большая и теплая, за окнами была ночь, под потолком протянуты гирлянды, пахло чем-то странным. Мы молчали. Кристиана старалась не встречаться со мной взглядом. Маркус Вернер шептал, как маленький ребенок: «Что мы тут делаем?», ему никто не отвечал. Женщина с острова Бали заварила чай из зеленых листьев, поставила на стол маленькие вазочки, сахар и мед. Она наливала чай медленно, уверенно, все время улыбалась, наконец, она села возле Кристианы. Маркус Вернер разглядывал фотографию, которая висела на стенке над столом, на фотографии был режиссер со своей женой, на заднем плане были пальмы и синее море; на режиссере ничего не было, кроме крошечной набедренной повязки, на голову был надет венок из бананов и цветов. Он выглядел каким-то потерянным, смущенным, женщина с острова Бали держала его за руку, она не улыбалась, небо над ними было как перед дождем. Маркус Вернер сказал: «Свадьба?» Женщина с острова Бали как раз приблизила свое лицо к Кристиане, но, услышав вопрос, она отпрянула назад и кивнула головой. Кристиана откашлялась, положила руки на стол, как будто она хотела начать конференцию. Она сказала решительно и твердо: «Где он?», и Маркус Вернер ответил за жену режиссера: «Он уже спит».

Мне кажется, мы с тобой хорошо провели зиму. Одну зиму или несколько? Я уже не помню, ты бы сказал, что это неважно. У нас был снег и звенящий мороз, и всегда, когда я говорила, что, по правде говоря, охотно бы замерзла, ты смотрел на меня так, как будто ты понимал меня. Мы гуляли, когда светило солнце. Длинные тени, сосульки на ветках, которые ты срывал и лизал языком. Когда ты поскользнулся и упал, я смеялась до слез, мы друг другу ничего не обещали, но прости меня, я все же чувствую ревность ко всем тем зимам, которые ты проведешь без меня. Я думаю, что все теперь будет так, как было на той кухне, где я сидела с Маркусом Вернером, Кристианой и женщиной с острова Бали. Было утро, я была такая усталая. Я знаю, что никогда ничего другого и не было. Просто мне один раз показалось, что бывает что-то другое, я ошиблась.

Небо за окном стало бледным, снова пошел снег, теперь он светился, Кристиана поднялась и снова села. Маркус Вернер стянул со своих рук резиновые перчатки и облокотился на меня, тихонько поцеловал меня в шею. Женщина с острова Бали посмотрела на нас и улыбнулась. Она сказала: «В Германии столько разных шуток». Ее голос казался ясным и детским, она растягивала слова и не могла правильно произнести «ш». Маркус Вернер был неподвижен. У Кристианы на лице появилась холодная усмешка, она раздраженно сказала: «Что-что?» Женщина с острова Бали придвинулась к столу, она больше не улыбалась, она серьезно сказала: «Анекдоты. Я их все выучила наизусть». Маркус Вернер закрыл глаза и сказал бархатным голосом: «Может, вы нам один расскажете», и женщина с острова Бали посмотрела на украшенный гирляндами потолок и сказала: «Какая разница между блондинкой и „Титаником“?» Мы молчали. Она подождала четыре-пять секунд, а потом сказала: «Сколько было людей на „Титанике“, мы знаем». Мы по-прежнему молчали. Она смотрела на нас так, как будто мы ей должны были что-то объяснить, смысл этого анекдота, она выглядела ужасно серьезной, глаза были широко раскрыты. Маркус Вернер сидел по-прежнему с закрытыми глазами, но на лице Кристианы появилась паника, вызвавшая у меня смех. Женщина с острова Бали наклонилась еще больше и сказала: «Что говорят блондинке, упавшей в погреб?», после этого она подождала две-три секунды, казалось, она считает про себя, а потом сама себе ответила: «Захвати пиво», при этом она так напряженно смотрела на стол, как будто все эти слова были на нем написаны. После этого она выпрямилась. Теперь она была прямая, как свечка, и говорила, как будто ее выдрессировали. Она выпрямилась и сказала: «А как хоронят блондинку?», и больше она уже не останавливалась. Она рассказывала один анекдот про блондинок за другим, десять, двадцать, пятьдесят анекдотов про блондинок, а я смотрела на нее, на ее чужое, сосредоточенное, сумасшедшее лицо, я уже не могла ее понять. Она говорила все быстрее и быстрее, она задавала вопрос и давала ответ, вопрос — ответ, без передышки, и в какой-то момент я заметила, что Кристиана — как долго уже? — плачет. Голова Маркуса Вернера соскользнула с моего плеча вниз, на мои колени. Он спал, облезлый мех бабушкиной шубы окружал его лицо, и оно казалось удивительно маленьким. Я подложила свою руку под его щеку и придерживала его голову. Я чувствовала, как бьется мое сердце. Мне было хорошо.