Летний снег по склонам

Она и к мужу сразу изменилась. Положив Лолиточку на рундук, подошла к нему — он растопил печку и ставил чайник, обняла сзади, прижалась щекой и с радостью заметила, как он замер, не решаясь пошевелиться, отпугнуть ее своим движением. А потом, уверившись, что она не отойдет, обернулся, схватил, сжал до хруста, и душная тяжесть желания навалилась на них.

— Потом, — громко шепнула Галя, отстраняя мужа. — Да ну же, Сашка, уйди! Посмотри, что я покажу.

Это было примирением, и Микешин, никак не ожидавший, что разлад их так просто и хорошо кончится, едва по плясал от радости.

Галя подтолкнула его к дочке и быстро развернула одеяльце. Девочка обрадованно засучила ножками в ползунках.

— Ой, Галка! Ох, ты! — разбросив руки, обнял жену Микешин и присел к рундуку. — Ну, Лолитка — молоток, невеста совсем! Прямо брючный костюм! Ну дает! Когда ты ее обрядила-то? А взяла-то где? Я ползунков не покупал... В поселке, что ль, смоталась в магазин? И в магазине их не было... Их тут нигде нет...

Галя наслаждалась его недоумением.

— Нравится? Бабушка прислала. Я тебе нарочно не показывала — ждала, как наденем. Вот какие мы взрослые! — подхватила девочку, закружилась по каюте, держа на вытянутых руках. И, заранее ожидая одобрения, спросила: — Ничего, что я оставила твоих начальников?

— Да что ты, Галчонок, потрясно придумала! Этот седой на меня, как пес, накинулся: «то не так, сё не эдак». Я уж его рыбой задобрял, задобрял — обожрался, отошел вроде. Чай теперь в самый раз. Отопьется чаем — наш будет. А то я боялся — не накапал бы Егорову. Второй-то попроще, свойский в общем. А седой больно воображает из себя. Все учил меня, как жить. Что я ванька ему — учить меня! Самого бы заставить запуститься без аккумуляторов, да в штормягу такую вырулить у косы! Запрыгал бы по-другому! Ученый мне нашелся! Да я таких уче...

— Знаешь, Сашок, — не слушая, перебила его Галя, — давай достанем наш сервиз! — Она представила вдруг просторный стол, накрытый ослепительной скатертью, и темно-синие с золотом чашки, и серебряные ложечки... — Достань. Хорошо? И ложечки из чемодана.

— Во! Это идея! Это да! Утыкнем старого сыча! Думает, в тайге, так лаптем щи хлебаем, нас учить надо, как жить. А мы сейчас стол сообразим — закачается! Эх, жаль бутылки нет! Мы бы хрустальные поставили! Погляди, как речники живут, сапог береговой!..

Приготовившись к кормлению, она слушала его болтовню и подумала, что просторный стол — всего лишь воображение. В рубке — игрушечная откидушка для лоции, и четверо никак за нее не усядутся, и чашки поместятся, как на подносе... И расстроилась, но тут же пришла в себя. Все-таки сервиз есть сервиз.

— Скатерть достань из чемодана. Сложишь вчетверо и застели столик в рубке. И накрой, как следует: сахар — в сахарницу, сгущенку в кувшинчик налей, в сервизный, варенье в вазочке поставь, — перечисляла она уже шепотом, чтоб не спугнуть Лолиточку, взявшую грудь.

...Когда она вошла, рубку не узнала: пол блестел, резкий свет лампочки смягчен абажурчиком из зеленой бумаги, синие чашки уютно поблескивали на топорщившейся скатерти и в воздухе плавал праздничный аромат индийского чая.

Иван Петрович встал, за ним — Сидорин и Саша. Своим свободным и приветливым жестом Пашин указал на табуретку возле столика.

— Просим, просим хозяюшку!

Галя заспорила, уступая место гостям, но противиться долго не смогла. Она была в центре внимания; впервые за многие месяцы почувствовала себя хозяйкой дома. Чайник и чашки представились ей сейчас чем-то очень значительным и важным. Никогда не подумала бы, что разливанье чая может принести столько радости. И мужчины притихли, наблюдая за ее руками, будто на столе вершилось нечто необыкновенное.

И ведь не говорили ни о чем особенном, просто сидели, отдыхали, попивая, а как хорошо было, как спокойно и уютно.

Пашин сидел рядом с Галей у столика, но чашку вместе с блюдечком держал в руке. Так ласково это у него получалось. Слегка наклонившись, он поднимал чашку, отпивал глоток и ставил на блюдечко, тихо беседуя о пустяках. И никак он не поучал, ничего не навязывал — зря Саша на него обижался. Тихая домашняя беседа. И Галя в ней опять-таки оказалась в центре, каждое ее слово принималось со вниманием, а мнение ценилось выше любого другого.

Сидорин и Саша блюдечки оставили на столе и чай тянули, словно пиво у ларька, таская варенье через всю рубку. А Иван Петрович положил немного на край блюдца и черпал кончиком ложечки. Ну что, кажется, за важность — чай пить, а тоже надо уметь. И разница эта не ускользнула от Гали, и она старалась не смотреть на мужа и Сидорина. Одного Пашина видела и разговаривала только с ним.

Просто как во сне этот чай... Встретился же такой человек. Галя посматривала на Ивана Петровича, и странное чувство ее наполняло. Она себя так чувствовала, словно многие эти месяцы все бежала, спешила, гналась, и дни мелькали, ноги-руки гудели, в голове крутилось колесо, и уже привыклась такая жизнь, и казалось, так будет всегда... И вот круговерть остановилась, и Галя сидит за праздничным тихим столом. На плечах — новая шерстяная кофта, а не застиранный, опостылевитий, но привычный, как собственная кожа, халат. Приятно в лаковых туфлях (ноги давно отвыкли от строгости хорошей обуви в разболтанных и разбитых как блин шлепанцах). И чулки крепко охватывают икры, и юбка стягивает бедра. И эта непривычность одежды настраивает на необычный тон.

Галя впервые за многие месяцы распрямилась, откинула голову, огляделась вокруг, с высоты сегодняшнего спокойствия и тишины посмотрела на себя, на мужа, на странное, хоть и родное уже плавучее их жилье, на дочку, спящую в железных недрах баржи... Она как птица, отпущенная из клетки, никак не могла охватить простор и осознать возможность лететь, куда хочешь...

И вот взлетела. Взлетом для нее была мысль, осенившая ее сейчас зрелой и глубокой силой, простая мысль о том, что девочка здорова и подрастает. И это было главным. Галя поняла, только вот, сию минуту поняла, что нескончаемая работа и неотрывность от девочки наградили ее тем, что дочка выросла. И очевидная эта истина, открывшаяся ей, поразила и обрадовала ее. Затем Галя осознала вдруг, что сейчас, сию минуту, нужно разобраться еще в чем-то важном, иначе потом опять будет некогда, опять завертится каждодневное колесо. Что же важное? Что еще может быть важным?..

Саша! Вот что. Вымытый пол в рубке, скатерть на аккуратно накрытом столике... И память потащила чередой, как лента транспортера, когда разгружают трюм: ящик сгущенки, бидон сливок, рыбу, картошку, чурки, напиленные для печки... Он же заботится о ней и о дочери. Конечно же заботится! Без него ничего бы не было в их плавучем доме. Он болтун, конечно, и выпить любит, и погулять, но семью не забывает, и никогда не сказал Гале ни одного грубого слова. И еще она вспомнила недавние объятия, и всем телом поняла, что только от него приходила к ней полная радость. В памяти мелькнули давние, полустершиеся и более яркие лица мужчин, которых она знала, и ни один из них никогда не мог дать ей того, что желалось. Только Саша сразу захватил ее. Она оглядывалась со своей высоты и, кроме него, никого не видела вокруг. Она нарочно припомнила того, лысоватого, которому недоставало одного птичьего молока. С ним был бы полный достаток и городской покой. Но у него не только птичьего молока не было... И Галя без малейшего сожаления откинула его и перенеслась обратно на баржу.

Вот эти-то две мысли — о дочери и о муже — поднялись в душе, и мгновенья, когда они появились и засветились, показались Гале необычайно важными и сладостно-долгими.

Она очнулась, поймав себя на том, что перелила чай в чью-то чашку и он уже почти заполнил блюдечко — вот-вот выльется на скатерть... Кому ж она так полно?.. Галя огляделась... Да это ж ее чашка! Она засмеялась над собой, услышала свой смех и подумала, что давно так не смеялась, и обрадовалась своему смеху, и увидела, что Иван Петрович улыбается, а Саша просто светится, и даже Сидорин, хоть не без кисловатости, тоже разделяет прилив хорошего настроения.