Летний снег по склонам

— Крылов давно в себя пришел — вон на лавке отогревается.

И голос Крылова раздался из пара:

— Здесь я, Семен Петрович.

Отлегло от души, полегчало. Шухов забылся, и забытье не было теперь черным и провальным, оно было, как сон.

Когда он очнулся во второй раз, лавка и пар уже не казались ледяными, они потеплели и все продолжали нагреваться. И кто-то сильными руками все еще растирал ноги и грудь. Шухов хотел посмотреть, кто, но глаза не желали открываться, лень и вялость опять заполнили его, ему было хорошо и спокойно. Теплело с каждой минутой, и он впитывал тепло, блаженно, неподвижно лежа на скамье. Главное — Крылов жив, и — рядом, здесь, в пару тоже отогревается. Потому такое спокойствие и лень, и ничего не тревожит, и можно лежать, сколько влезет.

И какие-то в голове сны, видения или просто воспоминания, мысли — не понять и не разобраться в них — мелькают, спешат, сплетаются. Все кажется ему, что он возле улья на пасеке у Крылова, и улей совсем старый, трухлявый, и дыра в нем, и видно, как беспокоятся пчелы, и воровки осы лезут туда за медом. Шухов хочет починить улей, а отойти за досками и инструментом не может — прирос к месту.

И просыпается, и раздумывает, как сложилась бы Жизнь, если б он стал пасечником... Хотел ведь стать пасечником. Мечтал даже... И куда ведь его занесло от тихой пчеловодной судьбы! И как разом перестроилась жизнь: призвали во флот, и с тех пор не был уже ни разу в родном селе и о пчелах позабыл. Одну Дашу вспоминал. Попробовал представить сейчас себя на пчельнике и не смог. И таким далеким стало село, таким маленьким и забытым. И вот нежданно приблизилось снова с приходом молодого Крылова, стало вспоминаться каждый день...

И опять нахлынул сон, и увиделась во сне беспомощно закинутая голова моториста, и пенистая вода под затылком, и посиневшие щеки. Шухов приглядывается и видит, что это не Крылов, а понтонер и с ним — второй лежат на палубе совсем холодные, и их собираются нести на ют, и уже прикрыли брезентом. Шухов хочет сказать, чтоб не относили их, и нет силы открыть рот, он напрягается, и сон слетает.

А тепло с каждым пробуждением все прибавлялось и скоро перешло в жар. Лавка нагрелась, как сковорода, и пар обжигал, но все хотелось жара. И Шухов чувствовал уже, что жар не только снаружи, в бане, а и внутри, в груди, в ногах... Все горит внутри, пылает, плывет в огненной карусели...

А сон... Это ж было... Шухов тогда действительно настоял, чтоб вынутых из-за борта понтонеров не оставляли на палубе. Они долго пробыли в воде, и не было признаков жизни, но он хотел испробовать все средства до конца. Понтонеров отнесли в баню, стали делать искусственное дыхание, греть горячей водой, паром. Тяжелая, изматывающая работа. И ведь выходили! Живы ребята, до сих пор пишут письма Шухову, отцом зовут.

...Но как горит в груди. И закладывает бока — дышать трудно, и все путается в голове... Он опять впадает в забытье.

Очнулся в каюте, на своей койке, на свежих простынях, и мысли уже не скакали, как раньше, и перед глазами не плыло.

К нему склонился Симонов.

— Простыл я? — спросил Шухов. Голос был хриплый, задыхающийся — он сразу закашлялся.

— Простыл, — ответил Симонов. — Ничего, на поправку пошло.

— А Крылов как?.. Чего с ним?

— Крылов? — переспросил фельдшер и отвернулся к занавеске, отгораживавшей койку от каюты. — Вот он, Крылов, пришел вас проведать.

И рядом с ним тотчас возникло лицо Крылова, совсем здоровое, краснощекое лицо, похожее сегодня на пасечника деда, а не на Дашу.

И Шухову вдруг захотелось сотового меда с чаем из мяты, из свежей мяты, сорванной на огороде... Желание было так нелепо здесь, в каюте, на другой стороне земли, что он улыбнулся.

И Крылов улыбнулся ему в ответ. Потом Крылов хотел что-то сказать, но не сказал, еще больше покраснел, вытер глаза ладонью и скрылся за занавеской.

— Постой, — попросил Шухов. — Поди-ка сюда.

Симонов подвинулся, и Крылов присел рядом с ним, прямой и неловкий.

— Мне знаешь, чего захотелось? — Шухов закашлялся. — Чаю из мяты... Где у вас на огороде мята растет, помнишь?

— Помню, она...

— Погоди, — перебил Шухов, помолчал, отдохнул и медленно, будто сказку рассказывал: — Как войдешь в калитку... направо надо повернуть... к забору... там еще молоденькие вишни посажены... Там и мята...

— Точно, Семен Петрович!

— Значит, до сих пор там мята?

— Да все время там... Только вишни не молоденькие. И перед призывом две спилил — дуплистые, перестарели.

Шухов закрыл глаза. Разволновало это воспоминание — сердце зашлось, и в затылок ударило. Совсем ослаб, от пустяка такое состояние... Портится, видно, здоровье, годы растаскивают его помаленьку, как осы мед из ослабевшиого улья. А ведь все чувствовал себя хорошо, молодо, и никогда не давал себе послабленья, и от молодых не отставал. И все думал, что молодой еще, и не хотел замечать седины, почти незаметной в рыжеватых волосах, и тайно радовался этому цвету своих волос. А стряслось несчастье и напомнило, что уже не молод.

И вишни-то, вишни... Совсем ведь тоненькие были, едва по цветочку выбросили весной...

Симонов сидел все так же, склонившись к нему. Крылова не было, наверное, ушел. И в каюте потемнело, качало сильней, ветер свистел наверху.

— Штормит?

— Уходим от тайфуна, — ответил Симонов.

— Разгрузку-то закончили? — Шухов спросил и даже испугался: о каких-то вишнях, о мяте мысли, а самое-то главное забыл... Как же можно об этом забыть? Совсем раскис.

— Давно, Семен Петрович.

— Погоди, сколько ж времени прошло?

— Четвертые сутки.

— Да ты что! И я все лежу?

— Полежите, надо отдохнуть после такого купанья.

«А Крылов-то не лежит», — хотел сказать Шухов, но понял, что слова эти неуместны.

— Расскажи, как разгрузились.

Симонов встал. Шухов повернул голову и впервые за долгое время увидел лицо фельдшера не вблизи, а издали. Впервые за долгое время... Значит, правда — лежит несколько суток.

— Там все в порядке было, Семен Петрович. — Симонов прошелся по каюте, отдыхая от надоевшего сиденья. — За три рейса все перебросили. — Он помолчал, раздумывая, рассказывать ли о другом, и, поймав взгляд Шухова, решил, что надо рассказать. — Как вас волной накрыло, мы увидели сразу. Послали второй вельбот — с Комаровым. Сели вы крепко. Крутились, крутились мы, сами чуть не застряли. Потом трос закрепили, воду откачали — и то еле стащили с камней. Подтянули вельбот, перенесли вас к себе. Сначала думали: замерзли вы — так закоченели, пришлось резать одежду — не снимешь. Потом в одеяла вас завернули, растирать начали, тут и к «Томи» подошли — в баню, в парок, сами помните...

Симонов достал сигареты, но спохватился и спрятал.

— Иди, покури. Мне легче, полежу один.

Шухов повернулся на бок и осмотрел каюту, и все вдруг показалось непривычным, будто не был здесь много месяцев. И сделалось вдруг радостно от того, что жив, что вернулся, что увидит Крылова и Кононова и не раз еще сходит на рейдовую разгрузку.

6

Было в Дудинке. Ужинали. Вошел капитан, отлучавшийся по делам в контору. «Хотите на Хантайку? Теплоход у борта, сейчас уходит». Я вскочил, схватил фотоаппарат, полбуханки хлеба и спрыгнул на речной трамвайчик, тотчас отваливший. «Встретимся в устье Хантайки через сутки!» — на прощанье крикнул капитан.