Летний снег по склонам

— Чего ж удивляться, что птицы стало меньше? — перебил его Рогов. — Ты два мешка, я два, Данила два — вот и побили птицу. Остались совы да орлы... Вчера в поезде с геологами разговорился. Так они и петель не ставят теперь на куропаток. Идут в горах вдоль телефонных проводов и собирают птицу в мешок. Оказывается, куропатки разбиваются о провода...

Иван Павлович сжал подбородок пальцами и стиснул губы.

Здесь Фекла Тихоновна внесла большую миску, полную дымящейся оленьей печенки.

— Хо-хо! Палыч, работай! Закуска стынеэт! — протянул Константин Кузьмич свою кружку.

Рогов поднял на него глаза, но не двинулся.

— Чего невеселый? Куропатку жалеешь? Ничего не плакай, нам хватеэт!

Иван Павлович усмехнулся, взял бутылку и стал разливать.

Вареная оленья печенка очень понравилась Пете. Она была нежней и вкусней куриной. Закусывая ею второй стаканчик, Петя подумал, что не зря согласился специализироваться по оленеводству...

— Кушайте, кушайте. Это для вас. Кто тундра живет, кушает сырую печенку. Заместо соли кровь макает. Русский так не можеэт: варить надо, — Константин Кузьмич потрепал Петю по спине и рассмеялся. — Только Палыч можеэт, да не хочет...

— Ну уж это вы зря, Константин Кузьмич. Я, наприме, с удовольствием ем парную печень. И очень люблю, — не без гордости сказал Валентин Семеныч. — Вот айбат по-ненецки не мог. Чего не мог, того не мог. Знаете айбат? — спросил он Петю. — Парное мясо с кровью. Ненцы готовят его по-своему. Оленя не режут, а давят: ремень на рога и под горло. Садятся двое напротив и тянут ремень — каждый к себе. Потом мужчины уходят, и женщины готовят кушанье: сдирают до половины шкуру, вспарывают трудную часть. Каждый своим ножом отрезает кусок, макает в кровь и ест. Говорят, какой-то особый вкус у оленя, забитого именно таким способом. А мне что-то не по себе от приготовления... Наверное, поэтому и не ем айбат. Но когда олень забит по-обычному — парное мясо действительно очень вкусно. Да вы еще попробуете, погодите...

Петя кивал головой и улыбался. Улыбался всем. Ну что за прекрасные люди! Это ж свой мир — тундра, олени, айбат, сырая рыба... и платки у мужчин. Не зря его уговаривал декан специализироваться по оленеводству. Декан тоже хороший человек.

— Ва-а-леттин Семенч, Ка-а-ссин Кузич, вы ха-а-ррошие лю-ю-и, — сказал Петя, удивляясь, что язык так плохо слушается. Хотел еще что-то сказать, много сказать, но, когда язык не слушается, разве скажешь хорошо хорошему человеку...

Данила, все время молчавший, спросил что-то у хозяина дома. Константин Кузьмич поговорил с ним. Пастухи согласно закивали головами.

— Данила спрашивает, у кого винтовка есть, патроны ость? Нужно ему.

— На какого ж бандита ты обиделся так? — хитро посмотрел Рогов на Данилу, делая вид, что ничего не понимает.

Погасив улыбку, Петя насторожился и спросил, как можно тверже выговаривая слова:

— А что, в тундре бандиты?

— О-хо! — всплеснул руками Константин Кузьмич. — Такой бандит у-ух!

Под общий смех Петя обиделся и отвернулся. Зачем же смеяться, если спросил что-то невпопад? Он же никогда не был в тундре.

Тут Василий Матвеевич взял его за локоть. Ну, ну, не обижайся. Тут все свои. А бандюга завелся настоящий — ходит за стадом — то оленей испугает, то теленка прирежет, то консервированное мясо испортит — мешки раздерет, по траве раскидает. Медведь это. Еще увидишь. Данила его недавно встретил. Вышел к реке, а он на другой стороне сидит в кустах, смотрит. Данила закричал, собака залаяла, а медведь сидит и смотрит. Видит, нахал, — пастух без винтовки.

— Не пугай, не пугай молодого человека, — вступился Рогов. — Первый раз в тундру попал, а ты сразу: медведи. Еще про волков расскажи, про росомах... Пусть попривыкнет. Это все детали в нашем деле.

Меня удивляет только, почему ж винтовок нет? Помнится, в эти бригады давали карабины и патроны. Я сам хлопотал...

— Была, была! Патрон стреляли волка. Пустой винтовка ржавел, — почти крикнул Кузя, не сказавший до этого ни слова. — Еще батарейка нужно, «Спидола» тихонько говорит.

— Батареек я захватил, всем дам. А патронов и карабинов нет у меня. Оружие беречь надо. Как же вы допускаете, что ржавеют карабины? Патроны достать нетрудно, винтовки — другое дело...

Ехать собрались поздно — чтоб комар не мешал. Ночь выдалась холодная и светлая. Солнце здесь заходит, но темнота не наступает. Всю ночь горит пласт полярной зари. И небо светится в проемах между черными облаками.

Пастухи, Василий Матвеевич и Наташа с детьми переправились на другую сторону реки еще вечером — управиться с делами: проверить, как отдохнули олени, поправить упряжь, увязать грузовые нарты, запрячь олешков поближе к отъезду.

Ветеринары вышли из дому попозже. Они вздремнули после обеда и чувствовали себя бодро. Над притихшей рекой в безветрии далеко раскатывались голоса.

Как всегда обогнав всех, Константин Кузьмич быстро шел к большой смоленой лодке, уткнувшейся в берег. Ловким движением он отвязал веревку, столкнул лодку в воду и потащил против струи. Только галька хрустела под ногами.

Река быстрая, поэтому надо уйти подальше вверх по течению и там начать переправу, чтоб пристать пониже, около пастухов.

— Эй, Кузьмич, ты чего потащил! — окликнул его Рогов. — Дай молодым поразмяться!

Тот, не оборачиваясь, махнул рукой и тянул, не сбавляя шага, выставив вперед острое плечо.

Валентин Семеныч и Петя догнали его, силком отняли веревку.

— Чего вы, чего? Вот напали что медведи — не отобьешь. Палыч, винт давай — медведи озоруют!

Но они уже вели лодку. Не сказать чтоб быстрей, а вели.

Константин Кузьмич снял треух и обмахивался.

— Ох, жарко... Здоровы ребята у тебя, Палыч... Как хоры здоровы — в нарты запрягать надо.

И, обернувшись к тащившим лодку, звонко крикнул:

— До крестов идитеэ! Там стойтеэ!

Шли молча. Галька звенела под ногами, скатывалась и булькала в воде. И больше ни одного звука не было во всем мире. Тундра, река и берег спали в жидком свете полуночной зари.

Кресты выросли неожиданно; они встали на бугре, перечеркнутые полосами темных облаков и красного неба. Они раскинули руки, словно собирались лететь.

Сколько раз уходил Рогов от их подножья в тундру! И пешком, и один на упряжке, и с аргишем... И всегда сжималось сердце, и все еще не верилось, что под крестами — Савельев, Чикин, Ваня Кудрявцев и Кулешов. Точно еще утром разговаривал с ними. Они совсем молодые. Даже Савельев, который тогда казался пожилым, совсем молодой.

Они остались живыми в памяти. Сколько людей перевидал с тех пор, сколько смертей пережил... И все забывается, а эти живут, будто только расстались.

И странно — здесь, у крестов, вспоминая ушедших, Иван Павлович чувствовал себя таким, как тогда — крепким, молодым и отчаянным. Он словно бы выскакивал на несколько мгновений из своего нынешнего обличья и уносился в прошлое. Иллюзия была так сильна, что он какое-то время не мог понять, почему же у их проводника Кости глубокие морщины — ведь он моложе всех.