Лето длиною в ночь
Шрифт:
Глеб подумал, если кто и порастащил, так сам ключарь первый (вон хоромы какие за это лето себе отгрохал), но ничего не сказал. А за Аксинью испугался. Если и впрямь погонит — куда ей, сироте? Артель к зиме, даст Бог, работу закончит, и уйдут отсюда артельные дальше. А Аксинья?.. Ну, пойдёт по деревням христарадничать. Только зимой — холодно, замёрзнет где-нибудь в снегу…
— Так кто ж тогда кошель стащил? Не знаешь?
— Ну не Аксинья же…
— А-а… Так может — ты?
— Нет.
— А я скажу, что тебя на заутрене не было…
Глеб молчит. Что тут скажешь. Проспал он.
— Ведь не было же? — торжествует Дёма. — А сразу после и обнаружилась пропажа-то. Погонит, как пить дать — и тебя, и немую твою заодно… Давай, полезай! Мёду охота! Достанешь мёду — буду молчать. Ей-богу, как рыба молчать буду. Я не вредный. Мне твоя «невеста» не мешает. Просто сладкое — страсть как люблю. Я б и сам, да видишь — у меня рука болит…
Рука у него болит… Это после вчерашней драки. Так тебе Дёма и надо. Мало тебе. Жаль, я не успел, а то бы добавил!
— Да не созрел мёд-то ещё, Дёма! — вставляет Прошка.
— А вот мы и проверим… — тянет Дёма, и облизывается, как кот.
Эх, дал бы этому этому гаду в рожу. Как следует бы двинул. Пусть тот и выше почти на голову! Да только… Аксютка-то потом как же? А если и правда выгонит ключарь девчонку со двора. Сирота, да ещё немая, да не шибко красивая… Кому нужна?
А драки с Дёмой Глеб не боялся. Если честно, драться всё равно было не так страшно, как на дерево лезть. Ещё потому и полез, вообще-то…
Мрачно сплюнул в горсть и, медленно растерев плевок между ладонями, Глеб начал карабкаться вверх.
Забраться высоко оказалось не таким уж простым делом. По деревьям он лазить не мастак… На Ямале, где Глеб прожил большую часть своей не такой уж длинной жизни деревья… — ха, так себе на Ямале деревья. Правда, Глеб был не последним в гимнастике, нормально подтягивался, даже переворот силой несколько раз подряд мог сделать, все дела.
Он поднялся метра на три, и глянул вниз, на землю. Артельные, вольготно развалясь в тени и задрав головы, не без интереса наблюдали за его стараниями.
«Расселись, будто в цирке», — зло подумал он, и полез выше.
Тяжело дыша и чувствуя, как немеют от напряжения мышцы, он подобрался к борти поближе, и упёрся одной ногой в сучок, чтобы дать себе небольшую передышку.
Наконец, неловко, вкось, попытался сдёрнуть дощатую заслонку.
Рука сорвалась. Глеб, едва не ухнув вниз, замер, неловко прижимаясь разодранной в кровь щекой к шершавому стволу, пытаясь восстановить шаткое равновесие. Сердце колотилось.
Он помедлил, дожидаясь, когда успокоится дыхание. Потом приноровился поудобнее и, с силой дёрнув, отодрал заслонку. Его обдало сладким, медвяным духом.
Жужжат. Недовольное жужжание. Вот они, у самого лица вьются. Кто бы сомневался, что так и будет.
Глеб неловко отмахнулся — заслонка полетела вниз.
— Эй, поосторожнее! — послышались недовольные крики снизу. — Нас не поубивай, бортник аховый!
Глеб, морща покрытое испариной лицо, и опасливо отдуваясь от гудящих, вьющихся у самого носа пчёл, взялся за край дупла рукой и…
И тут руку словно обожгло. И не только руку! Лицо, шею словно сунули в кипяток — такой нестерпимо,
пронзительно горячий, что поначалу кажется ледяным.Всё опрокинулось. Качнулось пронзительно синее небо, и крона дерева, упиравшаяся в тугие высокие облака, ушла под ноги. Замелькали ветки, взмывая куда-то вверх.
Он даже не врубился, что уже летит.
На землю.
Вниз головой.
Последнее, что мелькнуло перед глазами, было Тонино лицо, и Глеб, понимая, что теперь уже точно больше никогда её не увидит, заорал дико, отчаянно:
— Ма-ма-а-а!
Лето длиною в ночь
…Он с трудом разлепил опухшие веки. За окном был серенький петербургский рассвет. Надо же, я снова здесь.
Словно длинный-предлинный сон наконец кончился…
Падая с дерева, Глеб не долетел до земли, а каким-то чудом оказался здесь, на Итальянской. Что и говорить, возвращение было неожиданным. Грохот обрушившейся крышки бехштейновского рояля до сих пор стоял у него в ушах. Пчелиные укусы, приземление на рояль… Зверски болело всё тело.
Но он был рад уже тому, что остался жив. И что они с Тоней снова вместе.
Антонина была рядом. Спала сидя, зябко закутавшись в шерстяной платок, устало привалившись к изголовью его постели. Волосы — растрепались, под глазами — тёмные круги…
Глеб вздохнул. Осторожно, чтобы не разбудить, вынул из оттопыренного кармана её халата телефон, разблокировал одним движением большого пальца. Мобильник тихонько пискнул, засветился. Глеб выбрал в меню пиктограммку «дата», посмотрел на число и тихонько присвистнул. Прошла всего одна ночь?!! Фантастика! А там, в той удивительной жизни, протекло едва ли не целое лето…
Это только на Ямале подобное возможно было — чтоб почти полгода длилась ночь… И — зима кромешная. Не, ну его… Чем полгода зима — лучше лето, пусть и длиною в одну лишь ночь…
Руся разом вспомнил сладкий дух нагретой на солнце земляники, и купание до одури в тихой приветливой Клязьме, и особый вкус колдезной воды, и ночи на сеновале — терпкий, щекочущий в горле запах свежего сена, колкая труха под рубахой, шумные протяжные вздохи хозяйской коровы откуда-то снизу, и звёзды на небе — огромные, похожие на крупицы крупной соли, — видные ему сквозь щели в дощатой стене сенника.
Так неужели и правда это был всего лишь сон?
Можно, конечно, признать всё это плодами его воображения, бредом, сном… Но пчёлы! Они кусались более чем реально! И опух он по-настоящему.
Хотя… Говорят, под влиянием гипноза от простой монетки может возникнуть настоящий волдырь, как от ожога…
Глеб покосился на Тоню, осторожно, чтобы не побеспокоить её, откинул край одеяла, высунул ноги и потёр грязные босые пятки друг об друга. М-да, улёгся с такими ножищами да в чистую постель. Ну, если честно, не до мытья уж тут было.
Хорошо, кстати, что Тоня ничего не заметила, подумал он, пряча немытые пятки обратно. И плохо, что он вчера начал рассказывать ей всё как было на самом деле… Да, зря брякнул, не подумав… Просто очень уж больно было — даже и соображать перестал.