Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

– Эй, мужики, – тихо произнес он. – А это какой город?

– В смысле? – не понял драчун.

– Ну, город… где мы находимся.

– Планета Шелезяка, населена роботами, – съязвил дяденька.

– Ты подожди, – прервал его парень, – ты откуда такой красивый нарисовался вообще?

– Не помню, – сдавленно произнес тот. – Кажется, мы с пацанами в увал пошли…

– Ты служивый, что ли?

– Да вроде…

– Имя помнишь? Номер части?

Парнишка присел на корточки и обхватил голову руками.

– Ничего не помню. Бля, да что ж такое-то… Решат, что я съебался.

– Подожди до утра и попроси сестру твой шмот принести, – наставлял его дяденька. – Хоть что-то там у тебя должно быть с собою.

Пацан сидел на корточках и качал забинтованной головой, повторяя – не помню, не помню.

Когда они ушли, Алька домыла площадку, выкинула окурки из консервной банки, служившей пепельницей, и решила не рисковать, бегая за автобусом, а провести эту ночь в своем подвале. Должно же наконец найтись хоть что-то – думала она, и перед глазами у нее все стоял человек, заброшенный в незнакомый город без близких, без прошлого, без имени и даже без штанов.

В гостиной стоял огромный овальный стол и пустой сервант. Старый пустой сервант. На стене висела карта – материки, моря и океаны. Еще – огромная морская черепаха. Прежние хозяева были явно тем еще кусочком истории. Данька закрыл за собой дверь и еще раз оглядел комнату. Ему стало не по себе – обстановка слишком напоминала бабушкину квартиру на берегу одной из малых речек нашего города, где он, собственно, и провел первые несколько лет жизни. Даже карта на стене – атласная, крепкая, как шкура земли, только у них шарик был поделен на два – анфас и профиль; Новый и Старый свет. Дед Даниил Андреевич, его полный тезка, был морским офицером.

– Чё, лейтенант, а правда здесь адмирал жил? – Леха толкнул дверь, Даньке пришлось посторониться. Он пожал плечами – не знаю, мол. – Счастливая квартирка, – сержант улыбался; доволен.

– Ботинки сними, – посоветовал Данька. Сам так и стоял, как кот – в сапогах.

Собаки орали по всей деревне, кричали люди. По чердакам шарили желтыми кончиками пальцев карманные фонарики. Облава сгребла бродяг, в железных ящиках грохотали и скреблись человечьи кости. Никто не хотел так, но каждый теплый уголок в эту холодную солнечную осень был обитаем.

– Отбросы, – коротко сплюнул капитан, он был недоволен.

Деревенька Санино; в стороне от тракта. Жители – пьянчужки, бабки с козами и цыгане со всей остальной живностью. Заповедник натурализма и нищеты в двух шагах от одного из культурных центров цивилизации. Машины Дружины подошли с двух концов единственной улицы. Предосторожности излишни: деревенька так давно и прочно пребывает в летаргическом забытье, что никто и с места не стронулся. Чуть на отшибе стоит большой цыганский хутор. Собрав урожай бомжиков, на зиму пригревшихся в пустующих деревенских домах, дружинники направляются туда.

…Где-то в верхнем мире просыпалась жизнь. Чтобы узнать, сколько времени, сидя в темном, душном брюхе этого четко настроенного организма, Альке даже не надо было смотреть на часы. И так понятно, что уже восемь утра. Достаточно прислушаться – вот прогрохотала тележка из кухни в сторону лифтов, ее нижний ярус нагружен эмалированными кастрюлями с небрежными надписями масляной краской на желтых боках. Тр – обозначало «Травма», Нрв – «Неврология», Гин – «Гинекология» и так далее. В кастрюлях плещется отмеренная по количеству пациентов пшенная или пшеничная каша. Рядом с кастрюлями каши приютилась кастрюля с чаем, она почему-то всегда одна на всех. Наличие заварки в том чае только угадывается. И то больше по гордой надписи на боку кастрюли. Чай перегрет и сладок, пить его мучительно. А вот каша отменная. Дома такую не сваришь – всегда с особой гордостью заявляет повариха Люся. На верхнем ярусе тележки позвякивают друг о друга тарелки и алюминиевые ложки. Сливочное масло, нарезанное на порционные кусочки, подтаивает на отдельном блюдце. Этим маслом сдобрят пшенную кашу, и тогда ее можно будет называть пищей богов. Или амброзией. Несколько раз Люся пыталась втиснуть Альке эту кашу с собой, домой. Каша была упакована в желтую, огромную, литра на два, вскрытую жестяную банку из-под немецкого сухого молока. «Оккупационное… то есть, гуманитарное», – басовито хмыкала Люся, длинная тощая баба с редкими желтыми зубами и огромными синими глазами, опушенными густыми темными ресницами.

– Бери, бери. Мы все так делаем. А что, выкидывать?

Поправив на волосах косынку – стала носить ее, когда поняла, что совершенно невозможно ежедневно отмывать голову от старой больничной пыли – Алька усмехнулась, вспомнив, как тащила в тот раз эти два литра каши до садоводства. А потом, через пару дней, частично скормила начавшую портиться пшенку приблудившейся на участок белой кошке Принцессе – так было написано на ее резиновом противоблошином ошейнике.

– Пристукнуть бы их намертво; нечего загрязнять следственный изолятор. И так за каждого нашего.

Что за бред, Александр Петрович. Посмотрите на них; вы только распорядитесь пожестче – они сами умрут. Два налитых парня тащат в хмелеуборочную скрюченного мужичка. Вся морда в коросте. Чингис ловит себя на фашистской мысли, что пристукнуть этого было бы милосердием.

– Там они, гражданин начальник! – хрипит мужик и кажет на цыганскую усадьбу. – Вчера так наебенились – ой! Орали! Праздник у них был!

– Щас устроим праздник, хэллоуин! – рычит Петрович.

Две машины с клекотом останавливаются у дощатого забора. Данька вцепился в ручку двери; пальцы заледенели.

– Обрезы были у них? – спрашивает Петрович. Данька резко мотает головой – ответил типа. Без команды толкает дверцу ногой и выскакивает из машины. Ноги по щиколотку погружаются в раскисшую грязь. С чавкающим звуком выдирая ботинки, он бежит к забору.

– Отседова заходи! – машет ему веснушчатый дружинник с калашом на груди. Их уже высыпало человек десять; второй уазик подъехал со стороны железки. У парня смуглое и бешеное лицо; крап на морде темный, как родинки. Веснушка.

Парень выбивает ногой калитку; та хлопается на землю, как в обморок: все петли проржавели. С мусорной кучи в углу обширного двора шумно снимаются голуби. Дружинники бегут через двор, Данька бежит тоже и будто видит все со стороны: хутор торчит посреди заброшенных совхозных полей, с дальнего края к забору жмутся остатки дикого сада. Дом равнодушно принимает в себя гостей; оживает топотом и ругательствами. С потолка на плечи и головы сыплется труха. Данька откидывает с лица лоскутную занавеску, через пустые и засранные комнаты поднимается вслед за Веснушкой на второй этаж. Лестница маленькая и кривая; он видит колышущуюся перед ним спину и слышит гулкое пыхтение. Уже понятно, что дом пуст, а Ворон, вместо того чтобы радоваться, чувствует досаду.

Домыв в этот раз свою лестницу еще до подъема, Алька сгоняла в ларек за перекусом и вернулась в подвал. Устроилась на продавленном стуле, взяла очередную папку и открыла пакетик чипсов. В первое время она всегда выходила поесть на улицу. Душный, тяжелый, с нотой подвальной гнильцы воздух, чужие трагедии в бурых картонных папках, все это напрочь перебивало любой намек на аппетит. Но теперь, спустя время, Алька поймала себя на том, что и подвальный запах уже не ощущается, и чужие истории, за редким исключением, перестали трогать. Она больше не вчитывается в каждое имя, не разбирает напряженно докторские каракули. Сразу методично откладывает в сторону всё, что не касается травм. По диагонали просматривает большинство дел. А если документы настолько сильно повреждены плесенью, что и не разобрать написанное, то она попросту не тратит на них время. Отряхнув руки от чипсовых крошек, она стряхнула толстый слой пыли с немного рыхлого и влажного картона, повозилась с завязочками – это была самая нелюбимая часть. Отсыревшие веревочки редко поддавались сразу. Пытаясь подцепить узелок, она подняла голову, глядя на стеллажи с не разобранными еще делами. На мгновение ей подумалось, что так и должен выглядеть труд не очень чистой души, попавшей в чистилище. Которую и в ад-то не отправить, потому что не за что, но и в рай пускать не положено. Вот и мается она, искупляя какую-то позорную мелочь бессмысленным и безнадежным трудом. Ты же понимаешь, насколько это была иллюзорная идея? – спросила она себя голосом Вадима, наконец развязав папку. – Насколько мала вероятность, что его в принципе довезли до какой-то больницы? Почему ты вообще решила, что было кого довозить? Сколько еще больниц в этом городе, обнявшем своими рукавами залив. В какую больницу устроишься уборщицей после того, как перелопатишь этот архив? Дура наивная.

«На цыган» выехали к полудню; от Управления пошла машина с солдатами и два милицейских «козла» – один с отделением для арестантов, в другой поместились Данька, Петрович и участковый по деревеньке Санино. По дороге капитан в двух словах объяснил тактическую задачу. Чингис слушал молча, все в окно смотрел; вдоль вспомогательного шоссе тянулись подмерзшие поля, дачные домики, птицефабрика. Задворки дворцово-паркового хозяйства, вытянувшегося по побережью с северо-востока на юго-запад. Вскоре они занырнули еще дальше на континент. Данька опустил стекло и зажег сигарету. Капитан включил музычку – популярную лет пятнадцать тому назад бразильскую плясовую. Чингис даже дымом поперхнулся от такого бытового абсурда – ламбада посреди унылых полей кормовой свеклы.