Лето с чужими

За дверью журчал душ.

Может, зайти? А вдруг испугаю? Нет, резкости нужно избегать. Сначала посмотреть на шрам, сказать, что ничего страшного в нем нет.

Но тут она вышла из душевой и, прикрывая наготу голубым полотенцем, строго сказала:

— Полотенце снять совсем нетрудно. Только обещай, что ты этого не сделаешь. Дай слово!

— Думаю, нет ничего страшного, если даже я увижу шрам, каким бы он ни был. Мое отношение к тебе при этом не изменится.

— Не хочу, — не шевелясь, ответила она — тоном, исключавшим даже шаг, пока я не дам ей обещания.

— Ну... раз так... — кивнул я.

— Честно?

— Честно.

Но и теперь она не шелохнулась.

— Конечно, это весьма иносказательно, но... есть же такое в мифах: мужчина видит то, что не должен. И между ними происходит непоправимое.

— Я слыхал о таком. Причем совсем не из мифов.

— Например?

— Молодая женщина считает себя гадкой. Хотя вполне симпатична... глазами взрослого человека. Подумывает даже покончить с собой из-за толстоватых бедер. Не хочет жить из-за несходящих прыщей.

Женщина стояла, опустив голову. Злится? Или не верит мне и жалеет, что приняла душ.

Затем она подняла на меня слегка усталые глаза.

— Не буди лиха.

— Извини, лишнего сказал.

— Обещай, что ни за что не посмотришь.

И она медленно подалась — белым плечом вперед. В движении угадывалось легкое опьянение.

Женщина остановилась передо мной. На широком лбу блестели капельки воды. Я попытался обнять ее, но она проворно показала мне спину. На левом плече открылась маленькая родинка.

— Красивая.

Я коснулся этой родинки, а она:

— И на боку, а еще на попке.

И, будто расслабляясь, женщина взъерошила волосы и едва заметно улыбнулась.

— Правда-правда. На боку тоже красивая.

Неброская, потерявшая свою черноту родинка. Я встал на колени.

— И на попке.

Я коснулся соблазнительной попки. И начал, коснувшись языком третьей родинки.

Глава 6

Потратив на сценарную разработку два дня, на третий ближе к вечеру я поехал в Асакуса.

После ночи с Кей желание оказаться там поутихло. Как и наоборот — после Асакуса исчезли мои опасения, касавшиеся ее.

Разумеется, забыть о тех людях я не мог. «Приезжай еще...» «Нет, правда приезжай...» Нежность этих двух голосов запала мне в душу сама собой. Мне теперь уже не требовалось утешение, как тогда, — просто хотелось удостовериться в реальности моего странного опыта. И в знойный полдень я вышел из дому, чтобы столкнуться с действительностью при свете дня. Вдобавок ко всему, я побаивался встречи с ними ночью.

Как бы там ни было, они сильно походили на отца и мать, тридцать шесть лет живших в моей памяти. Даже не так — одной памяти двенадцатилетнего подростка недостаточно для того, чтобы до мелочей осознавать, похожи они или нет. Несмотря ни на что, иллюзию отца и матери во мне создал тот душевный покой, что поселился во мне при нашей встрече.

Помню, как-то раз в детстве я вернулся с форсированного марш-броска, скинул с плеч ранец, перешитый материнскими руками из военного вещмешка, разделся и, позабыв о всякой скромности, растянулся на татами. Да так и задремал, наблюдая за матерью, хлопотавшей на кухне. Давешней ночью меня переполняло похожее чувство.

Не помню, чтобы с тех пор со мной происходило нечто подобное. Разве только с бывшей женой, когда спадало напряжение. Но то родительским крылышком не назовешь.

Может, это моя боязнь требовать от жены чего-то подобного отбивала у нее всякое желание меня опекать. Среди моих предрассудков имелось убеждение, что материнство должно применяться к детям; а если мужу потребны материнские инстинкты жены, отношения между ними извращаются. «Конченый мужик. Как такого бросишь...» «Играешь на женских чувствах...» Сколько раз я слышал нечто подобное, но подхода к собственной жене так и не нашел.

С двенадцати лет я был так напряжен, что не терпел самого понятия ласки. Воспитанных людей любят за их способность найти подход к другим. Выходит, у меня воспитание неважное. А оттого и в отношениях с женой незаметно поселился холодок, и хоть жена понимала, что дальше так жить невозможно, сама о разводе не заикалась.

Об этом собирался заговорить я сам. Об этом и сказал на суде, а жена уверяла, что продолжает меня любить. Правда, сейчас у нее все в порядке с Мамией. Ну и ладно. Ладно-то ладно, только в этом разводе пострадавшей стороной оказался не я. Сам закрутил это дело, взял на себя всю ответственность, и — ни много ни мало — распрощался с большей частью денег, домом и земельным участком.

От всего этого я сильно устал.

Хотелось быть жертвой. Хотелось приятного ощущения — слушаться советов отца и матери. «Постели вон то полотенце. Уронишь ведь. Смотри, уронил! А я ведь тебе говорила — уронишь».

Я всей душой рвался к нежному спокойствию, таившемуся в тех фразах.

Иллюзия одной ночи, в которой сгустилась эта потребность. Нет, для иллюзии все слишком отчетливо. Настолько, что проще признать у себя временное нервное расстройство. Тем более нелегко признаться себе в слабости, способной привести к нервному недугу, однако сейчас это — самое разумное решение.

На сей раз я вышел на станции Таварамати.

Не очень давно меня обидело, как один телевизионный диктор произнес название квартала — «Тавара-тё». Как будто меня лишили родины. Большинству это название не говорит ровным счетом ничего, а для меня оно — маленькая, но святыня.

Я поднялся по лестнице метро к этой самой родине — яркие летние лучи солнца словно выжигали грязноватые улицы. Совсем скоро я опять увижу эту пару, однако и грязь на улицах, и солнечный свет наполняли меня ужасом. Ноги подкашивались.

Я уверял себя: я иду совсем не для проверки, — я не мог поверить, что такое могло произойти на самом деле. Потому что если проверять, при любом раскладе меня ждет неминуемое разочарование. Так зачем же я спешу в то место, где развеются нежные воспоминания о той ночи? В районе Дзиюгаока купил сладости и выпивку.

Все правильно: меня угощали — нужно отблагодарить. Днем их, скорее всего, нет. Передам через соседей.

Я сразу узнал, где поворачивать. Когда меня сюда привели, я не был пьян и хорошо запомнил расположение двора. Вон та лестница. Я, как тогда это сделал мужчина, бесшумно поднялся наверх.