Лето с капитаном Грантом
Шрифт:
Так рассудила Люся Кабанова. А потому она лишь побледнела, отступила на шаг и сказала:
— Да не может быть! Что ты говоришь, Толя Захаров?
А говорил Захар действительно страшные слова: будто у Жеки очень сильно болит голова, будто его рвет и будто у него не в порядке живот.
— Как это не в порядке? — спросила Люся.
— Слабость…
И тогда Люся влетела в палату, где лежал больной Жека, схватила его на руки. А Жека, надо сказать, был не очень рослым и не очень упитанным человеком. Скорее наоборот, он был щупловат… как и почти все ехидные люди.
Единым духом Люся отволокла
Но сейчас глаза его не выражали ничего, кроме тревоги и того особого внимания, которое бывает только во взглядах у докторов и наших мам.
Потом Андрей Владимирович аккуратными своими — и твёрдыми, и мягкими одновременно, тоже чисто докторскими, — пальцами стал мять Жеке Тарану живот, спрашивая:
— А тут болит?.. Ясно… А тут?
У Жеки душа ушла в пятки, и он понял, что попался. Но лукавый надоумил его говорить без разбору, сбиваясь и путаясь. И опытный Андрей Владимирович, который на детских болезнях собаку съел, опытнейший Андрей Владимирович подумал про себя, что больные мальчишки именно так и бывают сбивчивы и нелогичны. «Третий отряд, Таран Женя», — написал Андрей Владимирович в своей больничной книге. И призадумался, какой же поставить диагноз. Никаких явных признаков не было. Может, просто перегрелся? Дай-то бог!
И остаток дня доктор ходил мрачный, потому что ведь жаль мальчишку: приехал отдыхать, и на тебе — отдых!..
«Чего-то я недоглядел», — думал он, мрачнея и мрачнея.
Несколько раз он заглядывал к Жеке:
— Ну… как дела, пострадавший?
— Лучше, — отвечал Жека слабым, но очень мужественным голосом.
Внутри же он едва сдерживал свою радость.
Утром Андрей Владимирович сам измерил ему температуру, сказав:
— Нет, брат, не жулить!
Он предполагал, что Жека специально недомеривает, чтобы умчаться в отряд. А Жека, наоборот, боялся, что, глянув на градусник, доктор выгонит его из лазарета. И потому изо всех сил напрягал свою подмышку — от этого якобы температура повышается.
Но то ли подмышка была у Жеки слабовата, то ли он делал что-то не так, но градусник показал ровно 36,6. Даже не 36,4, когда можно подумать с грехом пополам, что у человека, мол, упадок сил после острого приступа.
Однако Андрей Владимирович, в душе возрадовавшийся несказанно, строгим голосом сказал:
— До вечера вставать даже не думай. Понял меня? Вот приеду, температурку смеряем…
Ему обязательно сегодня надо было ехать в Москву — прямо- таки жуткое везение!
После этого Жека еще вытерпел «посещение отряда посредством глядения в окно». «Вот какую я здесь формулировку придумал!»
На самом деле все было очень обычно. Отряд столпился перед раскрытым окном изолятора:
— Ну чего? Лежишь, Жек?
Физиономии у них были озабоченные, и особенно, конечно, у Люси Кабановой, которая возвышалась над своим отрядом.
Им всем казалось, что лицо Жекино побледнело и как-то заострилось.
— Больно, Таранчик?
Потом они ушли… Андрей Владимирович, кстати, запретил здесь появляться, потому что вдруг что-нибудь заразное. И они приходили, можно сказать,
контрабандой — с молчаливого согласия доброй Люси, которая думала, что лучше уж рискнуть, чем бросить человека в беде.Здесь надо заметить, что Жека вовсе не думал о том очевидном факте, какая на самом деле он свинья. Он думал лишь о том, что осуществляет свой план.
А у Захара хоть кошки и скреблись на сердце, да он помалкивал, трусишка. Начальства боялся!
Жека задумал пробраться в Замок покаяния, спрятаться там и…
Да ведь это же низко!
Жеке, однако, его план казался вершиной разведческой мысли…
Лет тридцать-сорок назад, когда строился этот лагерь, Замок покаяния был просто «помещением без определенных целей». И там был, между прочим, чуланчик — такая как бы мышеловочка квадратных метра два.
Испокон веку в чулане этом лежали разные бумаги, отрядные дневники, отчеты за год, как говорится, тысяча девятьсот лохматый. И еще оставалось местечко для не очень крупногабаритного шпиона. Это все Жека разведал заранее.
Теперь, полный охотничьего азарта, он приступил к выполнению своего плана. Во-первых, из куска марли (через нее девочки третьего отряда гладили себе галстуки) Жека и Захар соорудили нечто похожее на бандитскую маску, которая закрывает всю нижнюю часть лица, оставляя только лоб и глаза.
— А зачем нам это? — спросил Захар, сам уже обуянный волнением и страстью.
Жека надел маску, подвел Захара к висевшему на стене изолятора зеркальцу, потом снял маску — приложил к захаровскому лицу…
Это было потрясающе! Под маской они оказались почти неразличимы!
— А зачем, Жек? А зачем?
— Ты ляжешь, а я пойду туда.
— Я?
— Забоялся?
И Захару, естественно, пришлось умолкнуть. Но все-таки оставалась еще слабая надежда, маленький шансик на спасение, и он спросил:
— А чего мы про этот намордник скажем? Увидят — сразу же удивятся и…
— А мы скажем, что Андрей Владимирович велел, чтобы микробов не выпускать… Да не бойся ты!
Но Захар боялся.
— Да не бойся же ты, трус!.. Пошли.
Идти на такое дело средь бела дня было чистым безумием. Захар об этом, конечно, сказал.
— Что ж, я не могу в уборную сходить? — возмутился Жека. — У меня, может, живот болит.
Захар заглянул в низкие окошки (Замок покаяния был одноэтажный). Никого. И тогда Жека — раз, два! — вошел в кабинет, который, естественно, никогда не запирался, потому что мало ли кому чего тут надо… Раскрыл дверцу, шагнул в чулан, словно в другой мир, и закрылся изнутри.
А Захар, тоже никем не замеченный, пробрался в изолятор и лег, спрятав испуганное лицо под марлевым намордником.
Прошло минут пять — тишина. Жека в своем логове потихоньку приходил в норму: успокоился, нашел удобную щель для подглядыванья. А слышать он и так должен был хорошо — стенки у его засады оказались фанерные.
Наконец раздались шаги — такие явственные, словно совсем не было никакого, даже фанерного, укрытия. Жека замер среди шуршащих бумаг.
Стукнув об пол копытами, заскрипел потревоженный стул. И опять тишина. А по шагам Жеке показалось, что их пришло двое. Потом он услышал, что шелестят перелистываемые страницы.