Лето в гетто

– Как вообще на свет могло родиться такое мерзкое и хамоватое существо, как ты, – сказала девушка Исааку прямо в глаза. – Я бы с радостью убила тебя прямо здесь, но мертвый жид вызовет больше проблем, чем живой. Ты самый ничтожный человек из всех, кого я знаю…

– Маму, папу, Войтека, – говорил Исаак неприятным полушепотом, стянув кепку и прижав ее к груди, – вызовут в гестапо и расстреляют. Не надо меня обижать.

Урсула отвернулась, снова сверкнув платьем и скрестив руки:

– Шантажист и свинья.

– Я могу сказать тебе свои условия, если хочешь, – он произнес это примирительно и, не дожидаясь разрешения, продолжил. – Мне нужно, на самом деле, не очень много.

Обсуждать обоюдные обязанности решили за столом на кухне. Исаак ел конфеты из вазочки, Урсула считала злотые, которые он просил в обмен на молчание. Первая ставка была двадцать злотых в неделю, затем снизилась до пятнадцати, но к которым добавлялось пребывание в квартире на время комендантского часа, который в Большом гетто начинался позже, чем в Малом, еще чуть позже до десяти и окончательно. По словесному договору Исаак получал еду со стола Каминских, проживание с ночи до рассвета и по пять злотых каждые три дня:

– Ты же понимаешь, что документы стоят несколько тысяч? – спрашивал Исаак, жуя яблоко. – После двадцать пятого июня, говорили, подняли. Около четырех теперь стоят, и те с плохой печатью. Квадратная синяя печать, – он задумчиво встал из-за стола, повернул к себе лист с расчетами Урсулы. – Со всей ситуации и тебя я имею… десять злотых ровно, без грошей, но с привилегиями в неделю. Тогда, получается, для того, чтобы купить дешевские документы, я должен как-то прожить с тобой… Черт побери! Четыреста недель!

– Кошмар какой, – Урсула наклонилась и посмотрела на цифры. – Нет, не вздумай. Надо что-то еще придумать, подожди… Но ты же можешь заработать хотя бы еще двадцать злотых. Итого, получается… Считай, считай!

– Сто тридцать три и три… Тут ни тебе, ни мне, а, значит, мне. Тогда сто тридцать четыре. И этого много, – Исаак пожал плечами и сел обратно. – Плати больше, что уж говорить…

– Я не могу платить больше. Сам думай. Торгуйся, воруй. И не вздумай у нас. А для начала вообще выйди отсюда и не убейся. Кстати, – девушка взяла лист, карандаш и начала рисовать схему чего-то, – ты мне будешь нужен для одного дела.

На бумаге схема пресловутого Малого гетто. Исаак (все по тому же договору) обязан был раз в два дня навещать там Тадеуша Мицкевича и передавать собранную Урсулой посылку с едой. Но для начала необходимо было найти самого Тадеуша в одном из десятков работрядов или хотя бы точное свидетельство о том, что он погиб: «Учти, я узнаю, если ты соврешь или сожрешь хоть что-нибудь». На требование о дополнительной плате за сложность поиска, Урсула отвечала однозначным отказом.

– Ухажер твой?– снова принявшись за яблоко, усмехнулся Исаак. – Или ты его ухажерка? Это важно.

– Ни то, ни другое. Мы выросли вместе, соседи.

Он, перестав жевать, мрачно и внушительно посмотрел в ее глаза. Урсула даже стушевалась, не понимая, что плохого она сказала, раз Исаак вдруг так переменился:

– Значит, и то, и другое, – сказал он тихо. – Что ж, бойся поклонников.

Шторы все также лежали на балконе. Девушка боролась с ними, пытаясь выправить и повесить, слабо ожидая помощи от Исаака, но тот оставался в комнате и держал одной рукой кусок, волочившийся по полу, чтобы самому не запнуться. Он снова ел и на просьбы девушки прекратить лишь отвечал: «Боюсь цинги». Кусок становился короче, держать его уже не приходилось, и Исаак начал ходить по комнате, точно не в силах ею налюбоваться.

«Простота – хорошая штука».

Обычная квадратная комнатка Урсулы не напоминала такую же в квартире Вацлава. Она не была холодной и «казенной», и, хотя не располагала особым вкусом, имела какое-то чисто девичье очарование. Кровать, заправленная без складочки, с двумя цветными подушками, пахнущими свежим бельем и чем-то сладким. «А под ней пыль, показушница». Книжный шкаф, слишком массивный для общей легкости обстановки, а в углу огромный кукольный дом. Самодельный, четырехэтажный, выполненный аккуратно, но некрасиво, с открывающейся крышей.

«Видимо, сколотил отец. Ты такая меланхоличная, Маленькая Медведица».

Исаак приподнял крышу домика и тут же отпустил, дернув носом от запаха роз, вылетевшего прямо ему в лицо. Разозлившись, он опрокинул с четвертого этажа марионетку, но посмотрев на Урсулу, отчаянно сражающуюся со шторами, поставил на место. Снова вспомнил Вацлава, хотя хотел забыть. Неизвестно зачем накинулись воспоминания о Саре и Норе: «Вот всегда так: вспомнишь одно, за него сразу норовит зацепиться другое. И обязательно добить надо, – Исаак потер нос, но розовый аромат и не думал уходить. – Норочка, Сара… Целую вечность не видел».

Кто-то говорил, что их увезли в трудовой лагерь еще весной. Кто-то, что расстреляли рядом с Холмами. Он не мог знать точно, потому что с самого начала оккупации был в работряде, но верил, что сестер выселили из квартиры и увезли в вагонах для скота именно в лагерь. Про Холмы он подумал, что это было бы нерационально и просто, и больше к вопросу про них не возвращался. «Слухам не верят. Они могут быть все еще дома»,– так успокаивал себя Исаак раньше, а сейчас тяжелое чувство в груди спрашивало: «Так почему ты сразу не пошел домой?»

И ему приходилось переставать думать о судьбе сестер совсем, ибо он не хотел их зря хоронить.

Он очень боялся за двойняшку-Нору, ведь никто, кроме нее, не мог так наплевательски относиться к жизни и ждать конца войны. Это не оптимизм, а неприспособленность. Как будто того, что случилось с мамой, не хватило, чтобы до конца поверить в человеческую жестокость и перестать надеяться на благополучный исход.

Сара другая. Ей двадцать один год, профиль Марлен Дитрих. Она слишком любит себя, и сейчас это очень хорошо. Саркастический, незаурядный ум обязательно найдет применение ее красоте и таланту. Исаак надеялся, что именно самая старшая из оставшихся Розенфельдов спасет самого доброго среди них.

– А можно вынести этот дом к чертям отсюда?

Сумерки наступили на Кенцав неожиданно и тревожно. Прошел с топотом взвод, потом окрикнули кого-то. Улица порозовела, совершенно избавившись от прохожих. Наверху Вайсберги (которые, впрочем, являлись Вайсманами) крутили радио, создавая пародию на домашний уют и спокойствие. Но ни Исаак, ни Урсула не оценили его. Оба устали ругаться и сидели по разным углам комнаты, молча занимаясь каждый своим делом. Девушка, делая вид, что ей крайне неприятно, заканчивала вышивать звезду на новой повязке для Исаака, который сидел и читал, опершись спиной на стенку, а ногами на шкаф, в том месте, где раньше стоял кукольный домик. Он смотрел в книгу, ничего не понимая, и думая только, как поскорее унять противное чувство в груди и в боку.