Лето, в котором нас не будет

Мне следовало сразу понять, что одной выходкой дело не ограничится, и наша с Аннет шутка не пройдет даром.

Весь следующий месяц я так ни разу и не столкнулась с Эймери лично, его окно так и было закрыто, но при этом его незримое присутствие я ощущала более чем ясно. Ежедневно. Нет, на голову мне ничего не падало, но месть черноглазого глиста была продуманной и всеобъемлющей. Яблочные черви — не такие гиганты, чтобы навести стороннего наблюдателя на подозрение, но внушительного размера — стали попадаться мне везде, в комнате, в обуви, даже один раз в тарелке с салатом, после чего аппетит пропал буквально на сутки. Но это было не самое странное. Шляпка для волос развалилась, стоило мне её коснуться, у туфель лопнули застёжки и отвалился каблук, чашка развалилась прямо в руках, фрукты оказывались гнилыми внутри, вода отдавала затхлостью, у одной из книг страницы истлели буквально на глазах, ручка от зонтика проржавела напрочь. Цветы на клумбах вяли безо всякой на то причины. Я честно продержалась целый месяц, сперва убеждая себя, что это совпадение. Но когда первого июля я увидела пожелтевший лист, лежащий на полу моей комнаты — кровать от окна я заставила слуг переставить, отговорившись какими-то глупостями о сквозняках, но глухо закрывать окно в такое жаркое время года было немыслимо — я не выдержала. Выскочила из комнаты в одной рубашке и, крадучись, пошла по лестнице.

Одна из горничных, спускавшихся мне навстречу, испуганно прижала ладони к щекам.

— Малье Хортенс, куда же вы?

— Куда надо! — буркнула я. Поднялась, просунула под дверь лист.

Мама, явно предупреждённая горничной, встретила меня на лестнице. Фальшиво заулыбалась.

— Хортенс, что ты тут делаешь?

— Живу, — ответила я, глядя ей в глаза. — Это мой дом, и я здесь живу. И могу ходить, куда мне вздумается, разве нет?

— Конечно, — ещё более фальшиво пропела мама, беря меня за руку, как умственно больную. — Просто четвёртый этаж пуст.

— Он не пуст! — упрямо сказала я. — Эймери здесь. И я хочу с ним поговорить.

— Этого мальчика здесь нет, Хортенс. Хочешь убедиться? Пойдём вместе и откроем дверь. Отец отправил его в… летний пансион, так всем будет лучше.

— Когда?!

— Хорти, — мама никогда не называла меня "Хорти", лет с пяти, по её мнению, моё полное имя звучало куда как благородней. — Хорти, что за допрос? Его здесь нет и точка. Идём завтракать.

— Тухлятину, из разбитой чашки?

— О чём ты, Хорти? Это такие школьные шутки?

Я выдохнула. Нет, с мамой разговаривать было бесполезно. И так или иначе жаловаться на Эймери мне не хотелось — как не хотелось и признаваться в том, что рассказала Аннет, и в том, что я знаю правду. И идти в его комнату за запиской — тоже. Так что я действительно переоделась и спустилась к завтраку. Вопреки ожиданиям, мама оказалась права — всё действительно закончилось. Никаких испорченных самым загадочным образом вещей, никаких червяков. Я должна была радоваться, но уже через пару дней я, кажется, больше обрадовалась бы червяку в супе, нежели его отсутствию.

Глава 7. Пятёро в Джаксвилле

Как только ты понимаешь, что надо не жить, а выживать, всё становится куда проще. Впрочем, может быть, дело в другом: ребёнок может привыкнуть ко всему и выживание считать жизнью, не видя особой разницы.

Иногда Четвёртой казалось, что у директрисы, преподавателей и прочих взрослых, присутствующих в Джаксвилле, есть только три основные задачи: чтобы никто не сбежал, чтобы никто не умер, чтобы никто не магичил. Прочие задачи: например, обучение и воспитание, были третьестепенными.

Кормили там мало и плохо, за непослушание наказывали голодом, за попытку применить дар в отношении учителей или учеников наказывали безжалостно и чаще всего физически. Попросту били, впрочем, всё зависело от конкретного преподавателя. Маль Трайвус, например, мог раздеть до белья и стегать дубовыми ветками по спине или ягодицам на глазах у всех или поставить коленями на жёлуди. Малья Актия хлестала по щекам. Маль Таптор мог заставить кого-то из учеников отработать свой дар на провинившемся: так, Тринадцатый однажды плеснул водой на Второго, и у него кожа на руке сперва побелела, потом посерела, потом пошла красными волдырями, а уж орал он так, что крыша чуть не рухнула. Судя по лицу Тринадцатого, он бы тоже заорал — вообще-то, он был незлым мальчишкой, но своя кожа ближе к костям, это понимали все и не обижались.

Их регулярно проверяли и пересчитывали. Утром, до подъёма. Между занятиями. Вечером. Заходили в комнаты и ночью. Охрана обходила Джаксвилль по периметру снаружи, всегда по двое или по трое — даже самые сильные из питомцев не могли оказывать массовое воздействие, к тому же у детей был очень силён магический откат — того же Тринадцатого после экзекуции над Вторым долго рвало и голова кружилась. Но Второй на Тринадцатого, разумеется, не обиделся: он и сам поступил бы так же.

Пару раз случались и бунты, но всегда заканчивающиеся позорным поражением: всё же дети оставались детьми. Они были уязвимы и слабы, не могли объединиться. Страх, боль и голод отлично держали всех в узде.

В еду шло всё.

Грызли известку, жёлуди, какую-то редкую траву у ограды, которая обладала сладковатым привкусом. Ловили птиц, мышей и крыс и жарили тайком от персонала. Кто-то из девчонок предложил крыс разводить, и пару недель дело шло на лад, во всяком случае, крыс отловили — правда, определить их пол не удалось, но они не дрались, клетку соорудили вполне крепкую, даже остатки еды удавалось утаскивать для будущей крысиной фермы. Но в комнатах проводили регулярные обыски, и крысиный заговор был раскрыт. Всех без исключения — тридцать восемь детей — вывели перед главным корпусом будто на расстрел, малья Актия с размаху отвесила пощёчину Двадцатой, как известной любительнице крыс, хотя она-то, конечно, была не при чём: Двадцатая единственная принципиально отказывалась есть крысятину, вовсе не из брезгливости, а потому, что крысы ей нравились. Но спорить с учителем Двадцатая не стала, и розовый след ладони на её щеке казался несмываемо чётким. Малья Актия примерилась для второго удара, она вообще не любила девочек.

— Это я, — внезапно сказал Тринадцатый, и все — кроме Двадцатой — обернулись в изумлении на его голос. Малья Актия подошла ближе — на тот момент ему было восемь, но он уже был достаточно высоким, чтобы смотреть ему в глаза, не сгибаясь пополам. Тринадцатый равнодушно выдержал её взгляд, а вот его приятель Седьмой, маленький, худенький, чуть не поскуливал от ужаса.

Вечером Двадцатая нашла Тринадцатого во дворе — отметины на их лицах были забавно симметричны.

— Вот, — сказала она, протягивая ему сбереженный с ужина ломоть хлеба. Седьмой перестал скулить и заворожённо уставился на её ладонь.

— Сама ешь, — буркнул Тринадцатый, потирая щёку. А потом сплюнул на ладонь зуб. — Давно шатался, оно и к лучшему. Надоело.

Четвёртая и Двадцать вторая подошли тоже. Посмотрели на зуб. Четвертая осторожно потрогала его пальцем. Седьмой накрыл зуб ладонью, а когда поднял, вместо зуба оказалось маленькое жёлтой колечко с белым камнем. Девочки охнули, даже Двадцать вторая приподнялась на цыпочки.

Двадцатая чуть подумала и разделила кусок хлеба на пять почти равных частей. Снова вытянула ладонь.

Так они и подружились.

* * *

Так же естественно, как они приняли жизнь в Джаксвилле — тяжелее всех она далась Двадцать второй и Седьмому, которых забрали из нормальных семей от живых родителей — они приняли и друг друга. По сути дела, они же и стали друг другу новой семьёй, со всеми своими недостатками, малочисленными достоинствами и многочисленными особенностями. Все знали, что Седьмой боязлив и первый никуда не полезет, что Тринадцатый только выглядит хмурым, а на самом деле за своих кому угодно горло перегрызёт, а потом молча стерпит всё, что причитается. Что Двадцатая говорит всё, как есть, не пытаясь смягчить, что с Четвёртой лучше не спорить, а если она входит в раж, нужно просто заткнуть уши и отойти. И не дай бог обидеть Двадцать вторую — Четвёртая мстила за подругу изобретательно и упорно, исподтишка. А сама Двадцать вторая, тихая, молчаливая и угрюмая, иногда кричит во сне — ну, кричит и кричит, что уж, и покричать нельзя, что ли?