Лето в Жемчужине
Шрифт:
— Матвей Иваныч! Вам же нельзя двигаться! — продолжала сестра все тем же плачущим голосом. — У вас же постельный режим!
— Ничего, Таня, ничего, — слабо говорил Матвей Иванович. — Я здесь быстрее отдышусь. Ты смотри, какой простор кругом! И сеном пахнет. А у тебя там одни лекарства да склянки.
И опять вокруг заулыбались, закивали головами.
— Верно!
— Воздуха одного попьешь — и уже здоров!
— Да мы Иваныча нашего в один момент на ноги поставим, — сказала Емельяниха. — Сейчас я ему сливок да кашки гречневой с сальцем.
— Точно! Обед как раз!
— Ты
— Уж не обижай нас!
— А я что? Ведь голодный на их больничных харчах.
Илья и Федя подхватили Матвея Иваныча под руки и осторожно повели к полевому стану.
Емельяниха припустилась вперед, чтобы все приготовить. За двинувшейся толпой семенила медсестра, как белая курочка, и причитала.
Витя шел рядом с Матвеем Ивановичем и думал…
Вечером разразилась гроза. Хлестал тяжелый дождь, часто вспыхивали молнии, и тогда листья на деревьях за стеклами террасы казались белыми. И дорожка, которая вела к калитке, тоже была белой. Вспыхнет молния, и за деревьями, за забором виден далекий край неба. После молний все погружалось в темноту, и гром сотрясал землю.
Лампочка на столе горела неровно, мигала.
В комнате папа и мама укладывали вещи.
А Витя сидел за столом, прислушивался к грозе и писал в своем дневнике:
«4 июля.
Эврика! Я нашел! Теперь я знаю, что мне нужно, чтобы быть счастливым. Я хочу быть таким, как Матвей Иванович. Чтобы у меня была любимая работа и чтобы — и это самое главное! — меня любили и уважали люди. Как его. Я знаю: это очень трудно — чтобы так. Но я буду стараться. Всю жизнь. Потому что для счастья — это самое главное. Все остальное — потом. Завтра мы уезжаем из Жемчужины. Почему так тревожно? И непонятно как-то. Даже плакать хочется».
«Даже плакать хочется» Витя жирно зачеркнул и написал под конец:
«Кажется, я, в самом деле, стал совсем взрослым. Скоро мне исполнится четырнадцать лет».
28. До свидания, Жемчужина!
На следующий день Витя прощался с Жемчужиной. И получился этот день какой-то суетливый, пестрый, что-то надо было делать, укладывать, увязывать. И некогда было подумать обо всем.
О чем подумать? Витя и сам не мог понять, только было такое ощущение, что надо побыть одному, и подумать, подумать…
«Неужели прошел только месяц? — удивлялся Витя, укладывая свои вещи. — Кажется, прожита здесь большая-большая жизнь».
И что-то очень важное, принципиальное случилось с Витей в этой жизни.
Что?
Помогая маме связывать матрац, Витя подумал:
«Как быстро, просто мгновенно промелькнул этот месяц! Кажется — только вчера приехали».
Потом он побежал за сарай высыпать мусор и тут увидел, что день пасмурный, собирается дождь; пахнет крапивой; вдалеке видна Птаха, дальний зелено-дымный лес; куры переговариваются за бревнами; над самой землей — черные стремительные ласточки…
И сердце сжалось: «Я уеду, и все это будет здесь без меня».
В комнате Витя остановился перед зеркалом. Никого не было рядом, и Витя долго себя рассматривал.
Из зеркала на Витю
смотрел загорелый мальчик — даже брови стали светлыми. Серьезный. И немного незнакомый. Что-то появилось в нем новое, в этом Вите Сметанине.— Витька, — закричал на дворе Вовка. — Пошли на Птаху! Последний раз покупаешься.
Витя отскочил от зеркала и с тоской подумал: «Последний раз!»
— Здравствуй, Витя! — сказала Катя. Она пришла вместе с Вовкой.
И Витя увидел, что Катя грустная, тихая. И избегает Витиного взгляда.
«Она не хочет, чтобы я уезжал!» — с ужасом подумал Витя. И дальше не стал об этом думать — испугался.
— Скорее возвращайся! — крикнула им вслед мама. — В четыре часа Матвей Иваныч обещал машину прислать.
На Птахе было безлюдно, потому что испортилась погода, и вода похолоднела.
«Последний раз! Последний раз!» — повторялось само собой при каждом взмахе руки.
Потом пошли к дедушке Игнату — прощаться.
Дедушка Игнат угостил ребят жареной рыбой и крепким чаем, а Вите сказал:
— Есть в тебе серьезность к жизни. Молодец! Вот так, мил-человек, и живи: примечай все со вниманием, не торопись, но и лени волю не давай. Так и придешь к своему огоньку.
— К какому огоньку? — не понял Витя.
— Ну, к жизненному определению. К цели, если по-вашему. Нету, мил-друзья, жизни без цели. А это тебе подарок от меня. На память.
И дедушка Игнат протянул Вите крохотного козленка, вырезанного из дерева.
Очень потешный был этот козленок — веселый и глупенький.
— Спасибо! — прошептал Витя.
Попрощались за руку, и дедушка Игнат сказал:
— Приезжай к нам на следующее лето.
— А теперь куда? — спросил Вовка, когда уже шли к деревне.
— В церковь, — сказал Витя.
…Опять смотрели на ребят суровые, совсем живые лики. И особенно внимательно смотрел на Витю бог, как будто что-то спрашивал. Но теперь-то Витя знал смысл этих суровых вопрошающих и страждущих лиц.
Катя ходила по каменному полу на цыпочках и шептала:
— Как необычайно! Вот необычайно-то!
— А-а-а! — заорал Вовка. Никак он не может без этого орания.
Под куполом церкви появилась большая серая птица, переваливаясь с крыла на крыло, стала летать там и кричала тревожно и жалобно:
— Крл! Крл!
Возвращались мимо кладбища, и Катя сказала серьезно, даже требовательно:
— Ты не видел их могилу. Пойдем.
Могила была за аккуратной металлической оградой, стоял обелиск со звездочкой. На обелиске надпись: «Анна Петровна Турина — 1921–1943. Леночка Турина — 1939–1943». Около обелиска лежали цветы — ярко-красные георгины, совсем свежие, в капельках росы.
— Это он их сегодня принес, — тихо сказала Катя.
И Витя представил, как Матвей Иванович, совсем еще больной, приходил сюда с георгинами — к своей жене и к своей дочери.
«Буду, буду жить, как он!» — ожесточенно, даже яростно думал Витя.
«Буду, буду!..» — твердил он, как клятву, потому что понял, что жить так — трудно. Очень трудно. И в то же время прекрасно.
А дома уже ждал «газик». Витю стали ругать, потому что все сроки прошли. И проводы получились суетливые, поспешные.