Лето волков

– Кто?

– Да эти, твои, бойцы-истребители. В тылу, а бойцы.

– Кто проверял? – Иван на глазах трезвел.

– Я не фраер, документы потребовал. Все законно.

– И как фамилия – кто проверял?

– Эта… смешная. Цыпленок? Шубленок?

– Штебленок?

– Во! Попадание с первого залпа!

– Валерка! – закричала из-за тына Кривендиха.

– Ну, пойдем с мамой визиты делать! Отдыхай, милиция! – И, небрежно отдав честь, Валерик морской походочкой удалился.

За ним потянулись любопытствующие.

– Шо он, як индюк до петуха? – сказала бабка. – Ты бы форму одел, показал, кто с вас красивше.

Но Иван сидел на завалинке. Потом вскочил. Притащил ведро воды из колодца. Вылил на голову.

– Ты шо? Вода холоднюча, а у тебя грудя больные! – запричитала бабка.

32

У калитки переодетого и побрившегося Ивана встретил Попеленко. Из оттопыренных карманов торчали горлышки бутылок, заткнутых початками.

– Товарищ командир! Як говорят, продолжим знакомство!

– Пошел отсюда! – взорвался Иван, рука его полезла в карман. – И чтоб я тебя с этим не видел! Расстреляю к чертовой матери… Бандюги под селом, флот издевается, немедленно взять карабин и патрулировать!

– Во, бешеный! Заикой сделает! – Попеленко пустился прочь, оглядываясь. – Так же нельзя, за работу не опохмелясь…

33

Огород Глумского стал утоптанной площадкой. Председатель гонял жеребца на корде. Жеребец косил налитым кровью глазом, ронял пену, грыз удила. Лейтенант поздоровался, услышал что-то невнятное в ответ.

– Добавь, Справный! – кричал Глумский. – До кобыл швидко бегаешь, а тут лодырничаешь!

Поглядеть на коня сбежались пацаны во главе с попеленковским Васькой. Выглядывали из-за деревьев, из подсолнухов. Шушукались: «Я на нем три раза ездил». – «Не ври, три раза Глумский не даст». – «А я ему гранаты принес. С запалами!» – «Не ври, без запалов». – «Щас дам по шее». – «Я трубу минометную приносил». – «А я патронов винтовочных штук тыщу, во!»

– Слушай, Петро Харитонович! – сказал Иван. – Ты с жеребцом разговариваешь, может, меня тоже выслушаешь? Как-то не заладилось у нас.

Глумский, наконец, посмотрел на лейтенанта. Сказал:

– Так я вижу, что за конь. На колхозную кассу работает. На всю округу производитель! Полезное животное. А какой ты человек, не разбираю.

– Разберись.

– Знаешь, чей он конь был? – спросил Глумский. – Полицая Сапсанчука. Тот его реквизовал на конезаводе в Гуте. Сахарком баловал, булками. Дети того не видели, что этот конь. Ну, чего хотел сказать?

– Дивчину, фамилия Спивак или Спивачка, знали? В Гуте?

– Ну… Спивак Андрей, такой был. Начальник солодильного цеха. Многодетный. И девчатки у него водились. Тебе какая по имени?

– Этого я не знаю.

– Значит, твоя пушка без прицела.

Председатель перевел коня на шаг. Вытер мокрую шерсть, иногда прижимаясь к Справному щекой. Повел «выхлаждать», бормоча:

– Тихо, тихо. Походи еще, остынь!

– Ну, я зайду, когда с лошадью наговоритесь! – сказал Иван.

– Это не лошадь, – Глумский оскалил зубы. – Это конь.

Пацаны гомонили: «Васька, чего не попросил коня? Зря затвор принес!» – «Так лейтенант пришел». – «И чего? Лейтенант не вредный». – «Не вредный? Батька говорит: зверь. Замучил».

Председатель завел Справного в сарай, поставил в денник.

– Пошли, лейтенант.

34

В хате было чисто и пусто. Стол, табуретки, мисник с посудой, железная койка под серым сукном. На столе открытый механизм кристаллического детектора.

Глумский тронул иглу. В хату, сквозь помехи, ворвался голос. «Наши войска… кровопролитных боев… вышли к реке Висла… в результате мощного удара под Шяуляем… к границе Восточной Пруссии…»

– Теперь немец уже не вернется, – сказал Глумский, приглушая звук. – А то все пугал чудо-оружием.

На стене висел, срисованный с фото, портрет парня, напоминающего председателя.

– Лицо знакомое, – сказал Иван. – Это вы в молодости?

– Что я, артист, на себя любоваться? Так у тебя дело?

– Вы за что меня недолюбливаете?

– Пусть бабы долюбливают, а я оцениваю. Это и есть твой вопрос?.. Садись! – Глумский мотнул головой в сторону портрета. – Сын мой, Тарас. Ты его не знаешь, он в Гуте учился. Этот приемник собрал в пятом классе. Теперь я один в селе радио слушаю… Когда я в партизаны ушел, он ко мне собрался. Винтовку нашел. Красивый парень, рослый. Но… семнадцать лет было. Пацан зелененький. Полицаи поймали.

Глумский помолчал. Иван ждал. Было слышно, как тихо шелестит голос в детекторе: «Военно-воздушные силы союзников произвели мощный налет на места запусков самолетов-снарядов ФАУ-1 на севере Франции…».

– У Сапсанчука дело решали сразу, – сказал Глумский.

Помолчали. Иван смотрел на портрет.

– Я тогда пробовал до Сапсанчука добраться, – Глумский размял в труху незажженную цигарку. – Охрана бешеная. Я, раненый, два дня в лесу лежал. Решил выжить. – Он вдруг спросил резко: – Чего еще хотел спросить?

Иван отвернул край пилотки, где лежали пучки шерсти, подобранные с места, где висел Штебленок.

– Чья лошадь? Здешняя или чужая? Вроде бурая.

Глумский подошел к окну. Рассматривал пучки и на свету, и против света.

– Не бурая. Буро-чалая. С проседью. А проседь бывает или от масти, или от возрасту. Здесь и такой есть волос, и такой. Старая лошадка. Этот колер только у одной кобылы.

– Чьей?

– Помощника твоего, Попеленко.

– Не может быть.

– «Не может быть»! Ты много у нас узнаешь, чего не может быть.

35

В разгар дня телега с сеном двигалась по песку, вдоль леса. Попеленко себя не утруждал, сена навалил малую копицу, даже веревками не перетягивал: собою придавил. Лежал наверху, глядя в небо и напевая бесконечную чумацкую песню.

– Везить мене краем долины, аж до той червонной калины,Аж до той похилой хатынки, де покинув диток та й жинку…

Лебедка с обычной ленцой месила песок.

– Попеленко! – закричал Иван, увидев удаляющийся воз. – Попеленко!