Летописцы отцовской любви

Монопольный обладатель Единой Правды. Непримиримый судья тех, кто не сумел стопроцентно победить в тупиковых ситуациях, в которых сам он никогда не оказывался. Интеллектуальный гопник утверждающий Абсолютный Закон. Герой Востока. Самозваный Гарант нравственных и художественных ценностей. Патриот с белым билетом. Неутомимый рекламист Собственной Исключительности (Приеду! Эффектно повергну кумиры. Пароль: «Только великое»). Неистовый, Непреклонный характер. Гуманист-ненавистник.

Самый начитанный дундук, какого я когда-либо встречала.

Два года я жила с человеком, готовым двадцать четыре часа в сутки защищать человеческие права любого меньшинства, но не желавшим признать ни на миг за моим отцом право на естественные человеческие желания. Два года я жила с человеком, который восторженно становился под знамена Правды и Любви, но на деле не способен был ни к любви, ни к нежности, ни даже к нормальной вежливости.

На куртке у него был народный триколор — под курткой презрение и ненависть к большинству народа.

Исключением были только меньшинства.

Вот что я скажу тебе, Виктор:

— С такими людьми, как ты, я отказываюсь иметь что-либо общее.

Часть третья Вы любили когда-нибудь раковину?

1

Спустя неделю после автографиады — звонок в дверь. Решив, что Габина пришла чуть пораньше, я иду открывать. Но за дверью не Габина, а какой-то хмырь, который порывается тут же войти, хотя никто и не думает его приглашать. Я прикинул было, что этот хмырь пришел насчет газа или там еще чего, но он, не снимая штиблет, рванул прямиком в гостиную и, внахалку рассевшись на диване, объявил, что пришел сообщить мне, что моя книга банальная, кичовая, вульгарная и написана на скорую руку.

— А кем вы изволите быть? — спрашиваю.

Он называет свое имя, которого я в жизни не слыхивал, хотя он и утверждает, что принадлежит к когорте известных литературных критиков. Преимущественно он-де пишет о литературе, но разбирается в политологии, социологии, теологии и атомных электростанциях.

— Вы, должно быть, и вправду спец, — говорю я.

Он скромно пожимает плечами и снова заговаривает о моей книге: пишу я, дескать, стилем капиталистического реализма, бросаюсь словами, а претензии, которые я в своих постмодернистских философских отступлениях предъявляю к литературе, формулирую ждановской лексикой… Он нес такую бредятину, что вступать с ним в дебаты было бессмысленно. Однако более всего меня зацепило, что он был преисполнен дикой ненависти ко мне. Я начисто не мог понять причину такого злобствования и должен признать, что поначалу это меня даже ошарашило. Ведь эти деятели из Института чешской литературы ни о чем подобном тогда и не вякали!

Ну и сыграли со мной подлянку, думал я и в то же время быстро прикидывал, как бы этому дубарю раз и навсегда заткнуть глотку. Он говорил, что, дескать, в моей книге он с ходу обнаружил подозрительный схематизм, корнями уходящий, судя по всему, в пятидесятые годы, что я-де циник, пишущий для циников, и что я совсем недалек от логики насилия.

В последнем пункте он не ошибся. К логике насилия в данную минуту я был близок как никогда.

— Моментик, шеф, — обрываю я его. — Вы читали рассказы Джеймса Тэрбера?

Он в замешательстве кривит морду.

— Естественно, — говорит он оскорбленно. Он, выходит, кумекает, но я иду на риск.

— Спустимся-ка в подвал, — говорю я ему.

Я встаю и иду в прихожую. Он покорно шлепает за мной. Лестница темная и сырая. На одной ступеньке я притормаживаю.

— Погодим, — говорю я. — Стало быть, вы читали рассказы Джеймса Тэрбера и все-таки топаете за мной в подвал?

— Что вы плетете, дружище? — взвивается он. — Лучше бы вы о своих героях поразмыслили! Что это за нули без палочки, черт подери!

Он заводится в новом монологе и все время божится каким-то Лопаткой. [20] Никакого Лопатки я не знаю, но лопата, слава богу, на своем месте.

— Нули без палочки? Кого вы имеете в виду? Моего отца? Мою мать? Или сестрицу? — говорю я и с разворота врезаю ему этой лопатой по вывеске.

Он шмякается как подкошенный прямо на уголь — по крайней мере, волочить его никуда не придется! Однако он жив.

— Хрестоматийная реакция на критику, — хрипит он укоризненно. — Вы типичный пример узколобого человека!

20

Ян Лопатка (р. 1940) — литературный критик, в 60-е годы сотрудничал в журнале «Тварш».

Тут уж я размахиваюсь как можно шире и еще раз-другой хрястаю его по универсально умному кумполу. Под конец заваливаю его несколькими центнерами угля и иду наверх. Затем принимаю душ, переодеваюсь и в шейкере смешиваю для Габины «манхэттен». Капелюху отливаю себе и бросаю туда две черешенки. Попиваю, жду Габину и балдею. Все ж таки классно, что за долгое время я наконец обтяпал что-то толковое.

После пяти рюмок «манхэттена» Габина здорово заквасилась и никак, ну никак не могла поймать кайф. Я не сдавался, но вкратце описал ей, как только что замочил критика. Я полагал, что ее могла бы разжечь мысль, что она совокупляется с реально крутым парнем, но это как-то не возымело действия.

— Значит, ты убийца! — говорит она с ужасом.

— Типа того, — улыбаюсь я и стараюсь, чтобы все выглядело натурально cool. [21]

— Так ты убийца?!

Она даже пытается сесть.

Спустя время мне удается кое-как ее успокоить, но главное все еще впереди.

— Попробуй говорить гадкие слова, — предлагает она. — Типа жутко неприличные.

Мизинец она без конца сует себе в рот, но уже и это не действует.

— Не могу, sorry.

Я не то что против неприличных слов, но просто не могу выговаривать их при этом — они напоминают мне Рождество на пару с фатером, и потому я всегда лопаюсь от смеха.

21

Хладнокровно (англ.).

К счастью, мне вдруг приходит в голову нечто абсолютно другое.

— Послушай, — говорю я, — представь себе хотя бы, как ты видела меня по телику.

Она закрывает глаза и, прежде чем я успеваю сосчитать до десяти, выпадает в осадок.

Вот она, слава!

Через неделю критик, естественно, начинает подванивать.

В субботу должна пожаловать сестрица. Уже в среду мы с папахеном затеваем генеральную уборку всей квартиры, однако от этой вони, в натуре, не избавляемся.

— Тут все время что-то воняет, — говорит фатер.

— Я скажу тебе, что тут воняет, — говорю я. — Это воняет твоя отцовская любовь…

(Днем раньше он звонил сестрице и, когда прощались, послал ей воздушный поцелуй.

— Опомнись, отец. Ей уже двадцать семь, — говорю я ему с отвращением. — Дело твое, но по мне, так уж лучше скажи, что целуешь ее взасос, только прошу: не посылай ей воздушных поцелуев! Такого пылкого проявления отцовской любви я, факт, больше не выдержу…)