Летучие бурлаки (сборник)

Эдуард Вениаминович Лимонов рассказывает, как однажды, когда он собирался в компании наших с ним товарищей и одного предателя устроить в Казахстане военный переворот, где-то на Алтае ночью он явственно услышал тамтамы и ритмичный шум шествия за стеной дома. Утром поднялся, спросил у бойцов, стоявших на посту, что за праздник был в этой алтайской деревне, — они ответили удивлением: какой праздник? Всю ночь была полная тишина. Я верю Лимонову: так и было. Грохотали тамтамы, проходило шествие.

Никогда в жизни не было даже лёгкой печали по поводу того, что со мной такого не случится ни за что.

Моя жена сказала как-то, что есть люди, которые не ходят в церковь, по отношению к любой религии проявляют устойчивый скепсис, и при этом по человеческому типу они истинно верующие, — вся жизнь их пронизана неизъяснимым чувством внутренней, самим им неизвестной религиозности.

А есть другие — те, что читают Священное Писание, посещают церковь, исповедуются и причащаются, постятся, стремятся избежать всякого греха — в общем, всем своим видом напоминают верующих людей, и при этом по человеческому типу — законченные атеисты.

«Вот ты — атеист», — сказала мне жена спокойно.

Я не менее спокойно посмотрел на неё и ничего не испытал: в чём-то она, наверное, не права — и в то же время наверняка уловила что-то не менее важное.

Бог есть, я это знаю точно, но знание моё лишено хоть какого бы то ни было трепета и чувства причастности к чему-то, что неведомо и огромно.

Я об этом неизъяснимом не думаю — и оно мне не отвечает.

Полная взаимность.

Совершенно неважно, что предки Проханова были молоканами, а сам он сплошь и рядом высказывает взгляды, которые могут вступать в некоторое противоречие с православием, — всё равно Александр Андреевич совершенно очевидно относится к числу людей, истинно верующих всем своим существом, на уровне уже физиологическом.

Не имеет никакого значения, что последние книги Лимонова — «Ереси» и «Иллюминации» — в иные времена могли бы привести его ровно на тот костёр, где сжигали еретиков. Его уверенность, что Бог создал людей для своих эгоистических целей, и поэтому Бога нужно найти и убить, нисколько не вступает в противоречие с неизбывной, тайной и яростной религиозностью этого человека.

Чудеса, быть может, являются людям именно такого типа.

Быть может, для постижения чудес нужна минимальная склонность к экзальтации, которой мы тут избавлены напрочь.

Напрочь, да.

Я четыре раза видел, как моя жена рожала нового человека. Не уверен, что после этого самый завалящий ангел имеет хоть какое-то желание мне явиться. Чего он может мне показать?

К тридцати семи годам меня любило столько прекрасных и красивых людей — а я ничего для этого не делал, просто жил. Каких ещё удивлений может тут не хватать?

А уж как сам я любил. И люблю. Невыносимо.

Но и всё мной перечисленное выше — лицезрение рождения новых людей и переизбыток любви — вовсе не обязательно для ощущения полноты и терпкости бытия. Например, если учитывать тот элементарный факт, что только сегодня в мире живёт чёрт знает сколько миллиардов людей — семь, что ли? А сколько ещё жило до нас?

И вдруг среди этого сонма лиц и судеб — ты, человек. С чего бы это? Откуда? Кто разрешил?

Наши странные отношения с категорией чуда объясняются лишь тем, что о чуде мы думаем исключительно в контексте будущего. Вот, к примеру, есть некое «я» — и этому «я» очень хочется получить доказательства, что оно не одно, оно не покинуто, что его ожидает что-то за пределами этого «я».

А то, что это «я», как моллюск, выползло из необъятной тьмы, — не чудо? Да после таких чудес вообще не о чем просить! Сиди ошалелый, глаза раскрыв, — и удивляйся, что ты есть и способен это осмыслить.

Само возникновение нашей жизни равноценно тому, как если б перед нами из бесконечной и огромной воды вознёсся осиянный Спаситель — в солнечных брызгах, златых одеяниях, весь прекрасный и удивительный, как НЛО.

Нам ничего не надо доказывать в финале — нам всё уже доказали в начале.

Те, что нас задумали, могли бы сразу себя освободить от дальнейших забот о нашем просвещении — но, надо же, преподнесли нам тёплую, без одежды, ошеломительную женщину, музыку, смех младенца, стихотворение «Свищет ветер, серебряный ветер, в шёлковом шелесте снежного шума…» — вот, мол, вам, слушайте, слышите — теперь-то верите в чудеса?

Нет, не верят. Ангела им подавай с тамтамом.

Когда мама рожала меня, я едва не задохнулся — шея моя была обвита пуповиной. Извлечённый на белый свет, я молчал, белый и потухший.

Минуту молчал, а потом вдруг разорался.

Может, тогда явился ангел, дёрнул меня за язык, оживил — а я его не запомнил?

Хотя вряд ли, вряд ли. Не было никакого ангела.

Свет и смысл

Что бы я делал без них?

Человек поднимает над собой фонарь, ходит в темноте, освещённый раскачивающимся кислым светом, ищет смысл. Если в свете фонаря видно только его самого — видимо, он и есть смысл.

Он может сказать, что нёс людям свет, но в конечном итоге правдой останется то, что он освещал себя.

О себе забыть сложно — сам себя в себе носишь целыми днями, никак не отвяжешься. Все чувства — в себе, все страхи — в себе, в зеркале никого, кроме себя, не увидишь, всё одно и то же лицо, никак не надоест. «А как я выгляжу за ухом? О, как интересно. А если сверху — какой вид?»

Разве можно жить, если у тебя нет легчайшего и радостного осознания того, что вот за этого человека ты отдал бы свою жизнь? Кажется, что только чувство своей малости, растворённости, мимолётности — делает тебя человеком.

Человек стал слишком огромен.

Ему однажды велели возлюбить ближнего как себя самого, вот он и начал с себя. Сначала возлюбил себя частями, потом целиком, потом возлюбил себя больше, чем себя, — заполнил собой весь свет, возвысился над собой, возлюбовался: ах, какой я, всё ради меня — всё, что было, и всё, что будет; потому что, если не я, какой в этом смысл?

Ты сначала спроси себя: кто ты и о чём ты?

Человек — он же как песня, он должен быть о чём-то.

Когда я смотрю на младшую — думаю: что я такое рядом с ней? Так хорошо, что рядом с ней я меньше единицы, полубог на побегушках.

Она чувствует свою силу, пытается ею пользоваться, ей ещё нет трёх лет.

— Папа, сделай мне пирог.

— Я не умею. Мама умеет.

Очень спокойно и с усталым достоинством королевской особы:

— Сделай, сказала.

(Последнее слово произносится как «казала».)

Мной уже двадцать лет никто не руководит, а тут смотрите-ка.

У неё глаза круглые от удивления, она одуванчик — голова пушистая, тельце как стебелёк.

Возвращаюсь недавно ночью из командировки, дома не был полторы недели.