Летучие собаки

Однако у источника, который воспринимает звуки, им же самим производимые, вскоре примечательным образом начинают обнаруживаться первые признаки физического упадка. Выдержать ад собственных омерзительных звуков никому не под силу, и со временем это становится опасным для жизни. Ты, как и эти подопытные, медленно приближаешься к своей гибели. В чем причина удивительного различия между своим голосом и чужим, различия, воспринимаемого на слух? Как объяснить относительно хорошее состояние здоровья персонала, находящегося в той же акустической среде, что и испытуемые, у которых, после того как они послушают собственный голос, отмечен озноб и нарушение кровообращения? Как объяснить, что они обгрызенными ногтями до крови расчесывают себе кожу, однако избегают физического контакта с другими пациентами; как объяснить сильное снижение тактильных ощущений у тех, кого скоро даже с помощью медикаментозных средств не удастся заставить хоть что-нибудь произнести?

Моро в ответ:

— Судя по всему, ультразвук разрушает внутренности, и пациенты издают ультразвуки, которые, оставаясь для них самих неслышными, оказывают мощное воздействие на организм — вызывают вибрацию внутренних органов, от которой у подопытных начинается тошнота. Тело как будто пронизывает гул неопределенной локализации; под действием этих звуковых волн барабанные перепонки и кишки того и гляди лопнут, кровяное давление скачет, активность мозга снижается. В голосах у пациентов, которые, кстати, об этом не подозревают, имеются ультразвуковые частоты, пробирающие их до того самого центра, откуда и берут свое начало, — это вроде как побочный эффект в процессе извлечения из голоса всевозможных оттенков. По существу, речь здесь идет о спровоцированном извне самоуничтожении — ведь ультразвук вызывает полный распад живой ткани.

— Ты хочешь сказать, мы не учли тот факт, что ультразвук по своей природе неуловим?

— Не по своей природе: это мы, люди, не слышим его, однако некоторые представители животного мира различают ультразвук очень хорошо. Вспомни, как устроена голова летучей мыши, ее диковинный, а для кого-то даже зловещий вид: сморщенный нос и огромные поворачивающиеся чуть ли не на триста шестьдесят градусов уши. То и другое повышает звуковоспринимающую способность.

— Секундочку, секундочку, выходит, рукокрылые, обладая отменным слухом, способны воспринимать то, что недоступно для нас, людей?

— Летучие мыши — вне сомнения, но, к примеру, утверждать подобное о летучих собаках, исходя из имеющихся на сегодняшний день сведений, вряд ли правомочно. Мир шумов намного богаче, чем нам представляется.

— Уж не собираешься ли ты всерьез заявить, что мы беспомощны перед этим неведомым миром, что нас обделили, отдав предпочтение другим видам, что мы глухи, в то время как летучие мыши сполна наслаждаются империей звуков?!

— Тут, разумеется, существуют градации. Даже собака или кошка обладают гораздо более обширным спектром звукового восприятия, чем человек. Но летучие мыши по своим слуховым возможностям на порядок превосходят других животных.

— А человек, получается, не различает ультразвуков, хотя постоянно их издает, не подозревая об этом?

— Вполне возможно. В голосе есть частоты, человеческим ухом не воспринимаемые и потому не представляющие для нас никакого значения.

— Да ты вообще понимаешь, что говоришь? Какими последствиями это грозит обернуться для освоения слышимого мира?

— Но тебе как акустику следовало бы иметь понятие об ультразвуке.

— Разумеется, я знаю о нем, но теоретически. Мне представлялось, что ультразвук никогда не проявляется как что-то действительно звучащее. Утверждение, что собаки обладают лучшим слухом, чем люди, я всегда толковал в том смысле, что собака слышит точнее, узнает издалека шаги хозяина и голос, но все же не такие его оттенки, которые самому человеку никогда не уловить.

В одно мгновение карта акустических окрестностей под моими ладонями рассыпается, нанесенные линии уводят в никуда (да, выходит, они и раньше вели в никуда), бумага снова становится белой и пустой, исчезают все зарисовки: тихий парад глухонемых (беспокойное движение рук в туманной дымке, шаги на мокрой траве), шарфюрер с его казарменным тоном (акустика осени: моросящий дождь; световые условия: ни свет, ни темень), падающие, павшие солдаты (первый жаркий день, начало лета, ночь), растерянные фигуры в трусах (кафельная стужа, освещенная полость рта), покончено с криками, нервной чесоткой и пронзительным свистом, покончено с режущими ухо приказами, с хрипами обреченного калеки и нытьем труса, покончено с отвратительным пыхтением влюбленных в постелях и с надрывными воплями Сталинграда. Все, что было на слуху, исчезает, все засасывает тишина, ибо существует мир неуловимых звуков, которые знакомы только животным.

VI

Тишина. В самом деле тишина, целую секунду Через щелку в занавесках выглядываю на улицу — темная ночь. Как будто все солдаты вдруг устали сражаться и решили передохнуть. Так тихо, что и ночные животные, пожалуй, не слышат ни одного, самого слабого шороха. Небо тоже на какое-то время совершенно почернело, нет даже красного мерцания над городом. Никаких следов света. Никаких ночных теней. Прожекторы выключены, зенитки молчат. Бомбы сейчас вряд ли посыпятся. Небо черное — как раз о таком черном небе всегда мечтал господин Карнау. Мрак без единого пятнышка света — ни узоров, ни световой картинки, похожей на переплетение водорослей, ни рождественских елок, от которых становится светло как днем.

И здесь, в комнате, почти темно, горит только лампа на туалетном столике. Хайде тихонько разговаривает с мамой и смотрит, как она красится. Мамина спальня теперь единственное во всем доме место, где можно укрыться. Откуда только у мамы это спокойствие? Это удивительное спокойствие, когда она красится; так было в мирное время, и в годы войны ничего не изменилось. Раньше, когда папа давал приемы, нам перед сном иногда позволяли немного посидеть у мамы. Она быстро снимала старую косметику и потом накладывала вечерний макияж, на все уходило несколько минут, и еще оставалось море времени — так, по крайней мере, нам всегда казалось, — хотя внизу ее уже ждали папа и гости. Спальня — это мамины владения, куда папа ни разу не посмел вторгнуться. Только нам, детям, разрешается здесь находиться, когда мама приводит себя в порядок.

В последнее время все изменилось, но даже теперь, пока она красится, ее никто не отвлекает, это закон. Хайде теребит маму за рукав:

— Почему у нас в доме так много народу? Долго еще здесь будут эти люди? Мы же их совсем не знаем.

— Хайде, это беженцы. Им больше негде укрыться, поэтому мы пустили их к себе. Осталось недолго.

— У них совсем не такой вид, как у нас, некоторые грязные с ног до головы; они что, вообще не моются?

Мама всегда нам внушала, что очень важно как следует умываться и причесываться. И это то же самое, что краситься, — то есть своего рода защита от других. Мама говорит, чем старше становишься, тем сильнее это понимаешь. С некоторых пор мне тоже можно уединяться в ванной, даже запираться, чтобы малыши не мешали. Раньше они постоянно ко мне врывались, когда я сидела в ванне, и тоже норовили туда забраться, не замечая, что мне хочется побыть одной, и не понимая этого, сколько бы им ни говорили. Малыши приносили свою рассохшуюся деревянную лодку, с которой вообще-то играют на озере, и всячески старались ее запустить, хотя лодка вся грязная от прилипшей ряски. А если я им запрещала лезть в воду, они начинали кривляться перед зеркалом. Выпроводить их можно было только криком.

Мама накладывает румяна:

— Эти люди моются так же тщательно, как вы, Хайде. Просто они измучены, война добралась до них и вынудила спешно покинуть дома. Они потеряли все свое имущество и поэтому не могут, как мы, два раза в день переодеваться. Сейчас, чувствуя себя в безопасности и зная, что пули сюда не долетят, эти страдальцы по-настоящему рады. А теперь на секунду оставь маму в покое.

Мама подводит левое веко. Целиком сосредотачивается на узкой полоске кожи — как бы карандаш не соскользнул в глаз. Наверняка не догадывается, почему Хайде задает так много вопросов о беженцах. Мамы не было в комнате, когда один из гостей, какой-то пожилой мужчина, совсем того не желая, до смерти напугал сестру. Решил сделать для нее что-нибудь приятное и показал фокус. Вытащил цветастый платок, а потом как-то изловчился, и тот исчез между пальцами. Сестра хотела разгадать трюк и, смеясь, показала на рукав, но там ничего не оказалось, мужчина достал платок изо рта и снова пропустил между пальцами, которых на каждой руке было всего два. Но Хайде следила только за платком и ничего не замечала. Опрятностью фокусник и впрямь не отличался, к тому же из его легких с каждым вдохом вырывались странные хрипы. Когда сестра наконец увидела обрубки пальцев, то с криком выбежала из комнаты.

Мама припудрилась и теперь смотрится в зеркало. Улыбается. Но по лицу видно, что ее еще мучают боли. По губам, которые слегка кривятся, когда она говорит. Все тот же нерв на правой стороне, хотя несколько месяцев назад маме сделали операцию. Бывает, она целый день лежит в постели с холодными компрессами и не может пошевелиться. Наверно, ей уже никогда не поправиться.

Хайде теперь повсюду таскает куклу, с которой играла Хедда, когда была маленькая. Мама уже сто раз собиралась ее выбросить и все время говорила: «Она вся драная и грязная, у тебя же есть новые и красивые куклы». Но Хайде не отдает игрушку. Вот и сейчас она сосет ей ухо, а потом выбегает из спальни.