Летучие зарницы

– Если у бабушки табачок цел... Понял?

– Понял, товарищ лейтенант!

Он встал из-за столика, хлопнул меня по плечу и сказал:

– Сидим тут... без матчасти. И сколько просидим, неизвестно. Но к отбою чтобы как штык!

Я вышел на заставу Ильича, свернул направо. Передо мной лежала площадь Прямикова, на крутом берегу Яузы, на зеленевшей горе, раскинулся Андроников монастырь, полуразрушенный и поникший. Я прошел по скверу, попал на Тулинскую улицу, потом повернул на Малую Андроньевскую, увидел свой дом...

Подошел к окну, постучал. Моя бабка Ольга Петровна выглянула из окна, отдернув занавесочку, с минуту присматривалась ко мне, и глаза ее засветились. Я зашел в ворота, поднялся на ступеньку, подошел к двери, и тут дверь открылась, и бабка, плача, причитая, вытирая слезы, приговаривая, засуетилась и побежала зажигать керосинку, и побежала к комоду, чтобы показать мне письма дяди моего, фронтовика, и письма моего двоюродного брата, и засыпала меня вопросами, на которые я не успевал отвечать, и потом наконец села и стала рассказывать о моей матери. И хотя я почти все знал о ней, я внимательно слушал и читал письма матери из эвакуации, а потом она рассказывала о моей тетке, которая жила на Землянке, о себе самой, о соседях...

– А я вчера Тамарку Пахомову видел, - перебил я ее.

– Брат у нее на фронте, давно не пишет...
– сказала бабка.
– А я вот в очереди с матерью Кости Бескова часто стою, помнишь?

– Помаю, как же! А как Ромка?

– Ромка на фронте. Замолчал что-то.

– Климовы?

– Оба на фронте, и отец и сын, а младший еще в школу бегает.

– А я ненадолго - проездом. Завтра уезжаю... даже сегодня.

– Да как же так быстро-то?

– Да вот так, к сроку поспеть надо... Давай-ка ключ от сарая, дров нарублю.

– Да дрова-то не получены еще, Валюша. На рогожском складе дрова надо получить...

Я получил дрова, привез и потом до обеда колол их у нашего сарая, где теперь врыты были противотанковые ежи, сваренные из рельсов.

Ко мне подошел паренек в большой серой кепке.

– Валентин, здорово!

– Ты кто?

– Я Серега...

– Серега! Я тебя не узнал.

Это был Сережка Поликарпов с нашего двора. Дом, где он жил, выходил на Библиотечную улицу. Там росли клены, и мы когда-то, лет пять назад, еще собирали кленовые вертушки и пускали их в полет с пожарной лестницы. Теперь он стоял передо мной худой, в длинных широких брюках, сильно выросший. Серые прищуренные глаза его смотрели совсем по-взрослому, хотя он был моложе меня на три или четыре года.

– Закурить хочешь?
– спросил он.

– Откуда у тебя?

– Да я работаю... зарабатываю.

– Ну давай!

Мы закурили. Полдень давно миновал, и над кирпичной стеной, отделявшей наш двор от склада, с тонким, едва уловимым свистом проносились стрижи, их черные острые крылья резали синь неба свободно и уверенно: два-три движения, совсем легких, даже небрежных, - и стриж взмывал над нами и проносился, наверное, уже над Крестьянкой или над Таганкой.

– Где работаешь, Серега?

– Да там...
– Он замялся, и глаза его как будто раскрылись шире, и в них было что-то от сознания собственной вины, я это угадал, меня не проведешь.

– Ну, так?..
– спросил я снова.

– На базе...
– Он сплюнул. Помолчал и добавил: - А ты как на фронт попал?

– Да очень просто. Пошел куда надо и потребовал.

– Меня вот не взяли...
– Он затянулся, потом неумело выпустил дым и закашлялся.
– По возрасту. Ты в отпуск?

Я рассказал.

– Здорово!
– воскликнул он, когда я заговорил о партизанах, о капитане, о друзьях.
– Ты теперь туда?
– спросил он восхищенно.
– На фронт?

– Да, получил назначение.

– А я твоей бабке дрова здесь колоть помогал, в прошлом году. Спрашивал о тебе. Она сказала, давно не писал, я уж подумал, что... А может, мне?..
– Он остановился, потом взглянул на меня, но я не сразу понял значение этого взгляда.

– А чего!
– сказал я.
– Давай в военкомат!

– Ладно.
– Он сплюнул и отвернулся. Заломив кепку, смотрел на вылетевших чиграшей: на соседнем дворе была хорошая голубятня, и было странно видеть в небе совсем мирных, медлительных птиц.
– Давай помогу, сказал Серега.

Он вырвал у меня топор и довольно ловко расколол полено, потом еще несколько.

– Я стрелять умею.

– Да ну?

– Валь, сколько еще война продлится, скажи?

– Теперь уж недолго ждать.

– Недолго, все так говорят. Ты скажи, в каком году: в этом или в следующем?

– Думаю, в следующем. Должно быть, в следующем, Серега.

– Нужно, чтобы в этом закончилась, - сказал Серега.
– Так?

– Так-то оно так... Повоюем - увидим.

– Валь!..

– Что?

– Да нет, ничего... Поезжай.

– Чудак ты, а куда ж мне деваться?

...Я взял узелок с полотенцем, мылом, чистой майкой и пошел в баню к Рогожскому валу, а когда вернулся, то увидел накрытый стол, и на льняной скатерти бабкин сервиз, и блюдечко с вареньем из рябины, блины из тертой картошки. И сухари, и настоящий чай... Бабка не уставала выведывать у меня про мое житье-бытье, про мои приключения и называла меня мытарем. А я сказал, что мытарь - это сборщик податей.

Я сел с книгами, и она смотрела на меня, и мне стало неловко. Жалела она меня, что ли?.. Снова перечитал знакомые стихи и теперь, пожалуй, запомнил наизусть так много, что мне хватило бы этого запаса надолго: вспоминай и слушай, как звучат ясные рифмы Блока и Тютчева.

Поехал к Татьяне с биофака. Она жила с матерью у Крестьянской заставы, и на первом курсе мы иногда ездили с ней вместе на занятия. Я долго стучал в дверь. Открыла ее мать, Надежда Кирилловна, и долго всматривалась в мое лицо.

– Не узнаете? Это я, Валентин.

– Валентин... узнаю. А Таня скоро придет. На дежурстве она.

– Что нового?

Она рассказала, что биофак эвакуировали в Ашхабад, потом часть людей вернулась. Зимой вернулся профессор Формозов. Вроде бы кое-кто остался в Свердловске. Летом Танюша была в экспедиции, а отец давно не пишет... "Отец давно не пишет", - машинально повторил я про себя, спохватившись. сказал:

– Напишет!

– А правда так бывает, что письма долго не доходят?
– спросила Надежда Кирилловна.