Летучий корабль

– Ты же слышал, капитан Довилль приказал разместить вас здесь. Я сейчас наложу на Уизли очищающие.

Драко взмахивает палочкой, потом еще раз — с лица Рона пропадают грязь и двухнедельная щетина, но теперь разрушающее воздействие Азкабана на него становится еще более очевидным. Даже Драко приглушенно охает и бормочет что-то похожее на «Сохрани, Мерлин!». Мы укладываем рыжего поверх покрывала, глаза у него будто бы незрячие, мне кажется, что он и меня узнает с трудом.

– Пока вот — укрепляющее и сонное. А все остальное на острове, — Малфой протягивает мне флаконы.

Конечно, я хочу спросить его, на каком острове, куда мы вообще плывем или летим (?), но я понимаю, что он не станет отвечать мне. Я только прошу его:

– Не связывай Рона. Ты же видишь, он вообще никакой. Можешь меня запеленать, как паук муху.

Драко пожимает плечами, но я вижу, что он согласен со мной, только вот…

– Ты же слышал, что он сказал?

– Слово капитана — закон?

– Ты даже не представляешь, насколько.

Младший Малфой говорит слишком серьезно, так что у меня не возникает мысли, что он издевается по старой памяти. Что же у них тут за порядки, если даже хорек ходит по струнке, хотя в Хогвартсе, где Снейп был их деканом, Драко позволял себе всяческие вольности? А вообще Малфой мало изменился с того дня, когда я видел его в последний раз. Может быть, тут тот же эффект, что и со С…, простите, Довиллем — колдографии во французских газетах сделали для меня какую-то часть их жизни прозрачной. Бывший слизеринский принц, конечно, возмужал, исчезла так раздражавшая меня в его лице детская капризность — вечно надутые губы, то ли от презрения, то ли оттого, что он в любой момент готов расплакаться, не получив желанную игрушку. Сейчас ничего этого нет и в помине, он как-то весь подобрался, стал серьезнее и в то же время он теперь похож на человека, с которым я могу спокойно разговаривать.

А он смотрит на меня, и я замечаю, что он с трудом сдерживает смех.

– Поттер, — наконец говорит он, — сзади тебя зеркало. — Если ты сейчас обернешься, сможешь увидеть, каким был питекантроп. Хотя ты вряд ли знаешь, кто это.

– Это я, — произношу я, вглядываясь в свое отражение, и вдруг начинаю смеяться.

То, что я вижу, просто неописуемо, так что я, пожалуй, воздержусь от подробностей. Для полного сходства с предком человека мне не достает одного — сучковатой дубины. Ну и очки придают моему облику некоторую пикантность. Я образованный питекантроп… Мечта антрополога. Драко позади меня взмахивает палочкой, и я вижу, как мой облик изменяется прямо на глазах. И совершившаяся со мной метаморфоза имеет примерно тот же эффект, что и в случае Рона — на ставшей чистой коже проступает мертвенная бледность, глаза… собственно, практически единственное, что еще кажется живым на моем лице. Но и они окружены глубокими синеватыми тенями. Мои губы кажутся совершенно бесцветными. Зато скулы, подбородок, виски — будто кости, обтянутые сухим пергаментом. И я как-то незаметно перестаю смеяться.

– Знаешь, — вдруг говорит Драко за моей спиной, — я и тебя бы связывать не стал. Я бы никогда не подумал, что ты так…Но…

– Брось, — говорю я, — тебе приказали, значит, делай. Мы провели полгода в Азкабане, не так уж и много. Дай мне зелья для Рона.

– А ты? Ты тоже должен выпить…

Я не понимаю, что возымело на младшего Малфоя такой эффект. Может быть, он полагал, что я, отпускающий шутки и не боящийся препираться с их грозным капитаном Довиллем, окажусь жизнерадостным здоровяком, когда очищающие заклинания избавят меня от слоя грязи, покрывающего мое лицо. Я стаскиваю обувь с Рона, потом с себя, беру у бывшего слизеринца флаконы с зельями, вливаю в рыжего сначала укрепляющее, затем сонное и в этот момент слышу, как он почти беззвучно шепчет мне:

– Подожди. Поговорить…

Я чуть заметно киваю, зелья в любом случае не подействуют сразу, так что несколько минут у нас все же будут, а большего от Рона сейчас ожидать не приходится, и сам тоже опустошаю предназначенные для меня флаконы. Драко Малфой продолжает неподвижно стоять и смотреть на нас так, будто присутствует на двойных похоронах. Представляю себе зрелище, когда мы сейчас оба растянемся рядком на капитанской кровати со связанными руками. Да, два бывших героя рядом, их бледные и изможденные лица кажутся умиротворенными, только дыхание жизни более не оживляет их. Мы с Роном вытягиваем сложенные ладони вперед, и Драко призносит «Инкарцеро». Ничто не нарушает наш покой, руки сложены на груди, навечно закрытые глаза, заострившиеся неживые черты…

– Драко, а веночки? — спрашиваю я напоследок.

– Иди ты, Поттер, с шутками своими дурацкими.

И он как-то очень поспешно покидает капитанскую каюту, а я поворачиваюсь на бок, приподнимаюсь на локте, хотя со связанными запястьями это совсем не удобно, и мы с Роном впервые с… 14 апреля (а сейчас у нас октябрь!), можем поговорить. Правда, Рон практически не может, он только пытается улыбнуться, а потом я слышу, как он шепчет мне то единственное, что для него важно сейчас:

– Гермиона, она… она тоже…

– Рон, я…

Черт, я понимаю его и ее, но как ей жить с мужем, навечно заключенным в Азкабан? Ее мечтой было навсегда остаться в мире магов, даже после того, что случилось с Роном и со мной, она не готова была вернуться туда, откуда она родом. Так что она сделала свой выбор. Как и Джинни Уизли… Что я могу сказать ему сейчас? Предательство Гермионы, это очевидно, почти убило его. Но если задуматься, а что бы она делала сейчас? Завтра все газеты Магической Британии напишут о том, что мы с Роном — преступники, совершившие вместе с бывшими Упивающимися побег из Азкабана. Значит, у нее не осталось бы и надежды на наше помилование.

– Знаешь, — говорю я наконец, — зато мы теперь с тобой свободные люди и опять завидные женихи. Спи, тебе надо отдохнуть.

– А мы с тобой опять в полной заднице, да? — спрашивает он, но я вижу, как глаза его начинают подергиваться мутной дымкой подступающего сна — зелье начинает действовать.

– Ну, я бы сказал, для нас это становится обычным местом.

Я вижу, как сонная улыбка блуждает и гаснет на его лице, а потом и меня начинают опутывать незримые тонкие нити, затягивающие в провалы, заполненные белесым туманом. Мне кажется, я падаю, падаю, но никак не достигаю дна, и в тоже время слышу мерное поскрипывание деревянной обшивки корабля, а потом мне чудится плеск волн, доносящийся из чуть приоткрытого иллюминатора. И будто теплый влажный воздух касается моего лица. А когда я ворочаюсь во сне, пытаясь найти более удобное положение, я ощущаю, что мои руки свободны.

13. Гуава и папайя

Я просыпаюсь оттого, что мне кажется, что солнечный свет, проходящий через какую-то преграду, щекочет мое лицо. И я пытаюсь схитрить, отворачиваюсь от него, ерзаю носом по подушке. Что? По подушке? Да, по самой настоящей, в светлой наволочке с такими невинными голубенькими цветочками! И я лежу на животе, обнимая обеими руками эту невероятную домашнюю подушку, футболка на мне задралась и перекрутилась во сне. Нагретая теплом моего тела простыня, невесомая тяжесть тонкого пледа на плечах. Несколько минут я даже боюсь шелохнуться, я будто бы лежу в гнезде — мне тепло, мягко и совсем не хочется окончательно просыпаться. А свет, разбудивший меня, теперь согревает мой затылок, только плеск волн почти такой же, как когда я засыпал, только он стал тише, приглушеннее… Стоп! Поттер! Где ты засыпал, ты помнишь? Нет, мне страшно даже помнить об этом, как и о том, где засыпал и просыпался в течение полугода. До сегодняшнего утра, в которое теперь вот боюсь поверить. Если я сейчас открою глаза, видение ведь не растает? Или сэр Энтони сейчас окликнет меня из-за стены: «Поттер, у нас давно подъем! Какого… ты там спишь?» Я крепче сжимаю подушку руками, вдыхаю ее чистый беззаботный запах — запах человеческого жилья, да, может быть, даже и дома. Хотя бы его подобия.

Ночь, скрип корабельной обшивки, море за бортом, теплый морской воздух из приоткрытого иллюминатора, небольшая качка… А сейчас я на суше, и здесь тоже тепло, и где-то довольно далеко перекликаются голоса, смех, громкий всплеск — судя по звукам, кто-то купается. И будто ветер иногда пробегает по высоким кронам неведомых деревьев. Я все еще боюсь открыть глаза. Поэтому для начала осторожно приоткрываю один…

Я не знаю, как выглядит счастье, но в то утро оно имеет вид разметавшегося по довольно широкой постели напротив меня долговязого парня с длинными рыжими вихрами. Счастье ровно и сонно дышит, иногда беспокойно ворочается и задевает рукой о стену, сложенную из неплотно прилегающих друг к другу светлых древесных стволов неведомой породы. Свет проникает в комнату именно сквозь щели. И через небольшое окошко, на котором едва колышется занавеска. И ветер приносит нам запах моря.

Теперь, когда я убедился, что рай, в котором я проснулся, не торопится никуда деться, обернувшись серой каменной стеной Азкабана, а Рон жив и спокойно посапывает в двух шагах от меня, я решаюсь осмотреться, поэтому сажусь на кровати, придерживаясь за нее рукой (на всякий случай!), спускаю на пол босые ноги и застываю от изумления. Мало того, что на мне чистая футболка, на мне еще и чистое белье! То есть нас с Роном, заснувших на корабле, кто-то не только притащил сюда, но и переодел. Позорище! Если еще хорошенько подумать о том, кто они и кто мы… Хотя, если даже Драко вчера смотрел на нас обоих с такой откровенной жалостью, может быть, наш вид тронул и еще чье-то сердце. Правда, представить себе сердобольных в нашем нынешнем окружении я затрудняюсь. Ладно, что есть, то есть. В конце-концов, левитировать, почистить и переодеть нас с помощью магии — дело пары минут, так что никто особо не утруждался.