Летят наши годы (сборник)

— У меня не прибрано! — метнулась она в комнату.

— Манюня, ты посмотри, кого я привел! — зашумел Воложский.

Мария Михайловна оглянулась, точным движением насадила пенсне на переносье, и в ту же секунду улыбка чудодейственно преобразила ее некрасивое лицо — оно стало нежным, женственным.

— Феденька, голубчик! А я и не знала, что вы приехали! Видела на днях Поленьку, пробежала она — ничего не сказала. Ну, хорошо как!

Мария Михайловна подбежала к кровати, смахнула с нее какую-то вещицу, весело закричала на мужа, выгружавшего из портфеля кипу тетрадей:

— Костя, хозяин, ты что же?

Вешая шинель, Федор Андреевич растроганно улыбался.

3.

Мало-мальски благоустроенных, по-настоящему городских улиц, асфальтированных, с большими каменными домами и магазинами, с вывесками учреждений и постовыми на перекрестках, в городе едва насчитать три-четыре. Сверни с них в любую сторону, и потянутся тихие немощеные улицы и переулки, поросшие тополями и ветлами, с низкими деревянными домиками, обнесенными палисадниками. Летом за этими палисадниками алеют пышные георгины, заглядывают в окна голенастые мальвы с белыми и красными бантиками цветов, шумят за крепкими заборами вишневые и яблоневые сады.

Это — летом. Сейчас на улицах крутятся желтые листья; георгины и мальвы побурели, поникли; полыхает за заборами своей последней красотой багряное вишенье.

В одной из таких боковых улиц находилась вторая городская баня, или, как ее упорно называли по имени прежнего владельца, — Сергиевская. Баня небольшая, без парной, но расположена она, не в пример новым, более оборудованным, очень удачно. Купчина был хозяином толковым и дальновидным. Он отнес баню в глубь улицы и засадил просторный двор деревьями, кустарником, расставил скамейки. Со временем деревца разрослись, перед баней поднялся хороший сквер, в котором приятно раскрасневшемуся и умиротворенному человеку покурить, обмолвиться со случайным соседом неторопливым словом.

У выхода из сквера посетителей мужской половины Сергиевской бани подстерегал буфет, в котором даже сейчас, в карточные времена, можно было выпить мутноватого клюквенного вина местного изделия, а иногда и наиболее уважаемой в субботнюю пору «беленькой», закусить жидким холодцом или жилистой колбасой.

Небольшое помещение с обтянутыми клеенкой столиками и стойкой, перегородившей буфет, — владение Поли Корнеевой.

Сегодня день не торговый. Посетителей после выходного в бане мало, значит, пустует и буфет. До обеда обычно бойкую «забегаловку» посетили только два старика. Красные, распаренные, они взяли по стаканчику вина. Сидя за своей стойкой, Полина от нечего делать прислушивалась к бесконечной беседе стариков и удивлялась: господи, какие же скучные люди! Завод, программа, ФЗО, опять завод — и так часа два подряд, словно вся жизнь состоит из завода и программы!

Под конец старики о чем-то заспорили, разгорячились, надумали было взять еще вина, но денег у них не хватило. Постоянным посетителям Полина иногда отпускала в долг, этих же она видела впервые и даже обрадовалась, когда они, повязав полотенцами морщинистые шеи, наконец ушли.

После перерыва заявились трое молодых парней, почти мальчишек. В одинаковых синих ватниках со следами мазута, в крохотных кепчонках, краснощекие и надушенные — видно, прямо из парикмахерской. Эти потребовали водки и закуски, и пока Полина подавала им, воровато загоревшимися глазами смотрели на ее высокую, обтянутую белым халатом грудь. Давно уже привыкнув к таким взглядам, Полина про себя усмехнулась: туда же! А вот тот, синеглазый, славным парнишкой будет, какой-то посчастливится!

Расплатившись и смущенно потолкавшись у стойки, ребята ушли.

Полина подсчитала выручку, прикинула и проворно опустила в карман две десятки. Что же, для такого дня не так уж и плохо!.. Никакого чувства неловкости при этом Полина не испытывала — привыкла.

Началось с того, что Полина, поступив работать в хлебный магазин, проторговалась. Пришлось вырезать талоны из своей карточки. Старшая продавщица, пожалев новенькую, внесла за нее недостающие деньги, осторожно посоветовала:

— Ты, девонька, приглядывайся. На нашем деле и просчитаться недолго, а если с умом — гляди, и дом наживешь. Вот так оно!

Недвусмысленный намек оскорбил Полину, и если она тогда не ответила, то только потому, что продавщица была значительно старше ее. Неужели эта пожилая краснощекая женщина, годящаяся ей в матери, ворует, обвешивает людей, стоящих в очереди за скромными пайками ржаного, плохо пропеченного хлеба?

Полина принялась тайком наблюдать. Ловко выстригая из карточек талоны-дни, продавщица с маху резала широкой хлеборезкой плоские буханки, бросала краюхи на весы и тут же, не дав стрелке устояться, снимала их. Полина недоумевала: как же люди не видят этого, а если замечают — почему молчат?.. Нет, она так работать не будет!

С утра до вечера развешивая хлеб, сама Полина редкий день теперь получала свой хлебный паек полностью. Она еще, очевидно, просто не умела работать, точно взвешивать, хотя и понимала, что просчитывается на довесках. Но как не выдать норму сполна, может быть, даже на кроху больше, если в очереди стояли то мальчишка, нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу, то старушка, доверчиво глядящая прозрачными, обведенными синевой глазами, то, наконец, мужчина в промасленной спецовке с желтыми запавшими щеками. Полина похудела, осунулась; по утрам, когда из фанерного фургона сгружали горячие приплюснутые буханки, она вдыхала густой хлебный дух, незаметно глотала вязкую слюну.

К концу месяца недостача у Полины оказалась еще большей; Полина заняла денег у тетки, незаметно, как ей казалось, вложила их, сама три дня просидела без хлеба.

В те дни она нуждалась в добром слове, но сказать его было некому. Старшая продавщица ходила, поджав губы, тетка высмеяла Полину, назвала дурехой.

И Полина начала умнеть.

Вначале, переняв кое-что у старшей продавщицы, она постаралась просто быть осторожней, чтоб не проторговаться. К ее удивлению, собралась незначительная сумма денег и, что самое существенное, лишние талоны. Сдать их — значило самой напроситься на объяснения и неприятности; старшая продавщица, видимо, все заметив и поняв, словно оттаяла, принялась к месту и не к месту похваливать поминутно бледнеющую и краснеющую Полину; та смолчала.

Постепенно Полина начала привыкать ко второму заработку, успокаивая себя тем, что ощутимого вреда от этого никому нет, а то попросту отмахивалась от неприятных мыслей. Когда же все-таки они приходили, она, обманывая уже самое себя, словно щитом, прикрывалась заботливыми наставлениями Федора. Не жалей ничего, писал он, только чтоб не болела, была сыта и здорова. Сам он в ту пору был еще солдатом и ничем ей помочь не мог.

К тому времени, когда Полину перевели в буфет, она «освоилась» уже настолько, что перестала испытывать даже легкие укоры совести. Много ли значил в войну, да и теперь еще, после войны, пятак или гривенник? А они, эти пятаки и гривенники, бегут один за другим, складываются в рубли, рубли — в десятки, и не глупо ли не причиняя никому вреда, отказываться от них? Так, незаметно, Полина стала смотреть на «приработок» как на нечто само собой разумеющееся. Увидев на племяннице новое платье, тетка одобрительно подмигивала; бывшие товарки по хлебному магазину изредка заглядывали в буфет, завистливо спрашивали: тут ты, наверно, как сыр в масле катаешься?.. И если Полине нравилось делать покупки, не экономя по крохам из зарплаты, то еще больше полюбилось ей ходить в сберегательную кассу. Там хорошо знали ее — жена офицера-фронтовика (Федор к этому времени стал уже лейтенантом) ежемесячно сдавала на хранение деньги, получаемые по аттестату мужа. То, что Федор присылал тысячу рублей, а она сдавала больше, никого не касалось. «Что же, в конце концов, не для одной себя стараюсь, — думала Полина, — вернется Федор — не все же кое-как жить!»

Полина убрала со столиков, присела. Скорей бы уж день кончался — да домой! Федор хотел зайти, а все не идет. Не утерпел — ушел, наверно, к Воложским; не понимает, что в школу теперь ему дорога закрыта. Вчера обещался никуда не ходить, лежать да отдыхать, а сам в первый же день не утерпел. Все такой же, как был, — непоседа, знает она его!

Полина тихонько засмеялась. Вчера ночью, дуреха, наплакалась — думала, совсем уже калека!

Нет, хорошо, что Федя, наконец, приехал! Она ведь совсем молодая, двадцать пять лет, жизни еще не видела. Перед войной только два года и пожили; в войну многие вон как крутили, монашенкой ее звали! Ну и пусть монашенка, зато она Федору в глаза может смотреть прямо. Ни одной мыслью не повинна!