Лев Ландау

Ничего этого Дау Игорю не успел рассказать. Когда он попал в автомобильную катастрофу, мальчику было пятнадцать с половиной лет…

— Все-таки странно: мужчине всегда выгодно жениться, а вот женщине далеко не всегда выгодно выходить замуж, — однажды заметил Дау.

В другой раз он сказал:

— Если нет любви, нельзя принуждать себя к сожительству с нелюбимым человеком. Не надо забывать слов Иисуса Христа: «Да будут прощены ее грехи, ибо она много любила». Любовь превыше всего.

Одна молодая особа пожаловалась как-то на своего любовника: жениться не собирается, так как не может развестись с больной женой, он, видите ли, заместитель министра, и ему такое непозволительно. Страшно занят, не приходит месяцами, потом вдруг является среди ночи, она и встретиться ни с кем другим не может. И вообще все это ей до смерти надоело.

— Принуждать себя — преступление. Поставьте новый замок на дверь, и все ваши проблемы будут решены.

— Не все. Он еще мою сестру должен устроить на работу.

— А, ну тогда другое дело. Но только не называйте это любовью. Это — бизнес, деловые отношения.

Она страшно обиделась…

Другая дама тоже обиделась на Дау. Она завела с ним разговор, что у нее с мужем чисто дружеские отношения, ничего больше. Дау никак не отреагировал на это. Тогда она, чтобы выйти из неловкого положения, добавила, что имеет поклонника с громким именем и знакомого юношу, который любит ее со всем пылом двадцати лет.

— Для полного комплекта не хватает только исповедника, — кокетливо взглянув на академика, закончила она.

— Жалкая роль, — возразил Дау.

— Да что вы! — ахнула дама. — Я так хорошо все придумала.

— Но это не вы придумали. У Островского есть купчиха, которая любила мужа для денег, дворника для удовольствия и офицера для чувств.

Наисерьезнейшие вещи Дау умел высказывать в форме шутки, достигая тем наибольшего эффекта. Он никогда не был нудным, наоборот, говорил, что у него, как у Хлестакова, «легкость в мыслях необыкновенная». Как-то один из его многочисленных корреспондентов пожаловался, что ему не дается английский.

— Но английский необходим. Выучить его нетрудно, так как английским языком неплохо владеют даже тупые англичане, — ответил Дау.

У самого у него произношение было ужасное, но он мог говорить с иностранцами, и те его прекрасно понимали.

— Коруша, у меня билеты в театр: англичане привезли «Гамлета». Но пьеса скучная. Ты пойдешь?

— Нет. Возьми Майку, она будет счастлива.

Так я попала на гениального Пола Скофилда.

Это было незабываемо. Когда он заговорил, меня охватил трепет — описать это невозможно.

Дау тоже был потрясен.

— Я не ожидал ничего подобного. Я впервые понял, какую простую вещь написал Шекспир, — сказал он в антракте.

На следующее утро выяснилось, что один из учеников Дау, Иосиф Шапиро, тоже видел этот спектакль. Он записал свой разговор с Дау. Говоря о Клавдии, которого режиссер Питер Брук предложил играть актеру, менее всего подходившему на роль злодея, Дау воскликнул:

— Нельзя, чтобы злодей был так обаятелен!

— Но, Дау, если бы этого не было в жизни, мир не знал бы коварства, — возразил Шапиро.

— Да, да. Но все-таки в театре должно быть как-то не так. Что она влюбилась, это правильно. Но влюбилась-то она в ничтожество. А тут не так. Брук переборщил. Идея хорошая, но он переборщил. Получается что-то вроде оправдания подлеца в глазах зрителя.

Шапиро предложил свое объяснение:

— Так получается потому, что Скофилд недоигрывает в кульминационных сценах. По дарованию он не трагик.

— Вы так думаете? Вот как? Мне это в голову не приходило! Я только чувствую, что что-то не так.

Честно говоря, я ничего подобного не ощущала. И никаких изъянов в исполнении Пола Скофилда не заметила: это был идеальный Гамлет.

С Дау я посещала и художественные выставки.

Юрий Алексеевич Завадский готовил спектакль об ученых и пригласил Ландау на встречу с коллективом Театра Моссовета. Монолог Ландау был прекрасен:

— Никто не предлагает изучать физику по романам. Но писатель обязан достоверно изображать научный процесс и самих ученых. Среди научных работников много веселых, общительных людей. Не надо изображать их угрюмыми бородатыми старцами, проводящими большую часть жизни у книжных полок, на верхней ступеньке стремянки, с тяжелым фолиантом в руках. Жаль смотреть на беднягу, особенно если он вознамерился узнать что-то новое из этой старинной книги. Новое содержится в научных журналах. Я забыл упомянуть еще одну черту допотопного профессора: он обязательно говорит «батенька» свои молодым ассистентам. Писатели и режиссеры пока еще плохо знают мир людей науки, по-видимому, считая, что расцвет научной деятельности наступает после восьмидесяти лет, а сама эта деятельность превращает тех, кто ею занимается, в нечто не от мира сего. Самое ужасное, что стараниями театра и кино этот образ вошел в сознание целого поколения. Между тем настоящие деятели науки влюблены в науку, поэтому они никогда не говорят о ней в высокопарных выражениях, как это часто бывает на сцене. Говорить о науке торжественно — абсолютно неприлично. В жизни это выглядело бы дико. В жизни ничего подобного не случается.

Он всячески подчеркивал свою независимость, а в молодые годы в особенности. Когда в Харькове в УФТИ ввели пропуска, он возмутился и в знак протеста наклеил на пропуске вместо фотографии вырезанное из журнала изображение обезьянки. И потом еще удивлялся, что его с таким пропуском не пустили в здание института.

Он никогда не принуждал себя сидеть на нудных собраниях, считая это верхом неприличия. Вообще всякие «так принято» отвергались с ходу.

«Все, что нудно, очень вредно», — говорил Дау.

Если, скажем, ему не нравился фильм или спектакль, его нельзя было удержать в зале никакими силами, он вставал и уходил.

Он был начинен рифмованными строчками, которые и стихами-то не назовешь. Например, стоило мне заикнуться, что я еду в Анапу, как он отвечал:

— «Надену я черную шляпу, поеду я в город Анапу, там буду лежать на песке в своей непонятной тоске. В тебе, о морская пучина, погибнет роскошный мужчина, который лежал на песке в своей непонятной тоске».

— Частушки не могут быть неприличными, — говорил он. — Это же фольклор.

И далее следовало что-нибудь:

В нашем саде в самом заде Вся трава примятая. Не подумайте плохого: Все любовь проклятая!

Когда у Дау случалось особенно хорошее настроение, он после обеда начинал декламировать «Лесного царя» или «Светлану» Жуковского. Но иногда не произносил ни слова и сразу уходил к себе. В это время он был весь погружен в свои мысли, и взгляд у него был совершенно отсутствующий. Кора понимала, что в такие минуты его нельзя трогать. Она знала, как невероятно много он работает, знала, что иногда он настолько погружен в свои мысли, что можно и раз и два обратиться к нему, а он не услышит.