Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника

– Андрей прав, – снова вступила Софья Андреевна, оседлав любимого конька. – Жизнь моя с Львом Николаевичем делается со дня на день невыносимее из-за бессердечия и жестокости по отношению ко мне. И все это постепенно и очень последовательно сделано Чертковым. Он всячески забрал в руки несчастного старика, он разлучил нас, он убил художественную искру в Левочке и разжег осуждение, ненависть, отрицание, которые чувствуются в статьях последних лет, на которые его подбивал его глупый злой гений. Да, если верить в дьявола, то в Черткове он воплотился и разбил нашу жизнь. Представляете, однажды Левочка уехал к нему и не вернулся даже к моим именинам. А ведь это тот самый день, когда он сделал мне предложение! И что сделал он из этой восемнадцатилетней Сонечки Берс, которая с такой любовью и доверием отдала ему всю свою жизнь? Он истязал меня за это последнее время своей холодной жестокостью и своим крайним эгоизмом. – Она принялась плакать.

– Мама, перестань! – попыталась вмешаться Татьяна Львовна. – Твои нервы…

Сыновья тоже принялись утешать мать, но эти уговоры только еще сильнее рассердили ее.

– Нервы! Да у кого бы нервы выдержали! – взорвалась Софья Андреевна. – Но я не сумасшедшая! Этот противный Чертков то и дело специально затевает разговоры о сумасшествии и самоубийстве.

– Но ты пыталась… – пробормотала Татьяна Львовна.

– Да, пыталась! – с вызовом ответила она.

– Мама, перестань! – взмолился ее сын, тот, что помоложе…

– Я все время только и должна – перестать! Молчать, все время молчать! Мы говорим о погоде, о книгах, о том, что в меду много мертвых пчел, – а то, что в душе каждого, – то умалчивалось, то сжигало постепенно сердце, укорачивало наши жизни, умаляло нашу любовь. – У Софьи Андреевны явно начиналась истерика. – Я уже до того была напугана злобой и криками на меня моего мужа, который думал, что от его крика я могу быть здоровее и спокойнее, что я уж боялась с ним разговаривать!..

Зная, что чем обильнее аудитория, чем труднее успокоить истерическую личность – а именно к этому типу я был готов отнести Софью Андреевну, – я попросил ее сыновей уйти, приведя в качестве предлога то, что собираюсь осмотреть их мать. Они послушались. Я достал стетоскоп и принялся слушать сердце и легкие пожилой дамы. Татьяна Львовна молча за нами наблюдала. Я собирался осторожно расспросить графиню о ее суицидальных попытках, но мне даже не пришлось задавать наводящих вопросов. Расширенные зрачки и некоторые другие признаки подсказывали мне, что Софья Андреевна давно уже принимает опиум в качестве успокоительного средства. Она с готовностью продемонстрировала мне стклянку с лекарством. В один из прошлых моих визитов я сам дал ей подобное средство.

– Мысль о самоубийстве назревает вновь, и с большей силой, чем раньше, – негромко и монотонно заговорила Софья Андреевна. – Теперь она питается в тишине. Сегодня прочла в газетах, что девочка пятнадцати лет отравилась опиумом и легко умерла – заснула. Я все смотрю, смотрю на эту стклянку, – она указала на флакон, – но еще не решилась.

– И часто вы прибегаете к опию? – поинтересовался я.

– Я не могу заснуть без него, – призналась Софья Андреевна.

Я дал знак ее дочери накапать матери ее привычного снотворного.

– Я давно не езжу купаться: боюсь утопиться, – продолжила Софья Андреевна. – Но если трусость моя пройдет и я наконец решусь на самоубийство, то будут объяснять мою смерть всем на свете, только не настоящей причиной: и истерией, и нервностью, и дурным характером, и никто не посмеет честно признать, что я была убита своим мужем. О, если бы у меня было больше мужества, я бы давно уже умерла. Сделала бы так же, как та невеста Афанасия – Мария. – Глаза ее заблестели.

– О ком Вы?

– О Марии Лазич, невесте Фетушки, – пояснила она.

– Так ее звали Мария? Не Елена. – Я был искренне заинтересован.

– Да, так, – кивнула Софья Андреевна. – Знаете, что она с собой сделала?

– Ну откуда человек может знать такое, мама! – воскликнула Татьяна Львовна, но не попросила мать замолчать. Мне показалось, что она была даже рада, что тема изменилась и старая графиня заговорила о чужих делах.

– О, это было жуткая история! Афанасий Афанасьевич был влюблен, – начала рассказ Софья Андреевна. Она повторила уже слышанную мною историю про перемену фамилию и утрату наследственных прав, про то, что деньги и имения стали смыслом жизни поэта. Потом перешла к его роману с бесприданницей.

– Фет решил не жениться на Марии, в чем ей честно признался. Но девица была готова жить с ним во грехе и ответила что-то вроде: «Я люблю с Вами беседовать без всяких посягательств на Вашу свободу». Но Фет должен был с ней расстаться, опасаясь компрометации. Их полк перевели в другое место. Спустя примерно полгода он спросил о Марии у какого-то приятеля, и услышал в ответ: «Как! Вы ничего не знаете?! Да ведь ее нет! Она умерла! И, Боже мой, как ужасно!» Ужасней смерть и впрямь вообразить себе трудно: она сожгла себя… Заживо…

– Как же это могло… Как это могло случиться? – В голове моей роились ужасные образы. – Я слышал, был какой-то художник – из крепостных. Он бросился головой в камин, чтобы избежать порки…

– Нет, тут было не так. Рассказывали по-разному. Одни говорили, что отец не разрешал дочерям курить, и Мария делала это украдкой, оставаясь одна. Так, в последний раз легла она на кушетку в белом кисейном платье и, закурив папироску, бросила, сосредоточившись на книге, на пол спичку, которую считала потухшей. Но спичка, на самом деле продолжавшая гореть, зажгла опустившееся на пол платье, и девушка только тогда заметила, что горит, когда вся правая сторона была в огне. Растерявшись, она бросилась по комнатам к балконной двери, причем горящие куски платья, отрываясь, падали на паркет. Думая найти облегчение на чистом воздухе, Мария выбежала на балкон, но струя ветра еще больше раздула пламя, которое поднялось выше головы, охватив ее всю…

– Ужасно! Бедняжка!

Софья Андреевна посмотрела на меня с каким-то странным довольным выражением.

– Но существует и другая версия случившегося. Девушка, надев белое платье – его любимое, – зажгла в комнате сотню свечей, словно в церкви на Пасху. А потом она специально уронила горящую спичку на платье…

– Самоубийство?

– Вернее всего, – подтвердила Софья Андреевна. – И какое красивое! Эффектное, жуткое… И недоказуемое. Рассказывали, что, сгорая, она кричала: «Во имя неба, берегите письма!» – Глаза старой женщины мечтательно блестели.

– Какие письма? – не понял я.

– Письма Фетушки… – кратко пояснила она. – Но они не сохранились вроде.

Глава 6 5 ноября

Спешно приехавший доктор Семеновский подтвердил, что положение больного крайне серьезно и следует опасаться самого худшего. Все мы хранили деликатность, но каким-то образом новость просочилась наружу. Узнав о том, что положение больного ухудшилось, отец Варсонофий вновь обратился к Александре Львовне.