Лев в тени Льва. История любви и ненависти

Так это было или нет, но 2 февраля Лев Львович покинул Гаспру, видимо, чувствуя свою вину и недобрый настрой к нему семьи. Приехав в Петербург, он писал матери: «Мне многое хочется сказать вам всем и папа, если он будет в силах выслушать меня. Мне было очень больно, – прочтите ему это, – что я огорчил его моим романом… Скажите ему, что я люблю его, и поцелуйте его руку, и попросите у него для меня прощения за то, что я огорчил его. Я сделал это невольно, желая оставаться правдивым по отношению к себе самому. Я вовсе не чуждый папа, а только по возрасту разный с ним. А в душе я к нему гораздо ближе, чем он думает. Конечно, я гадкий, материальный стал, хуже, чем был, но я еще всё надеюсь сделаться лучше, чем я был, если Бог поможет».

И снова два Льва разрывали Софью Андреевну на части. Получив от Лёвы покаянное письмо она тут же ему ответила: «Я получила сегодня твое покаянное трогательное письмо и рассказала папа его содержание, поспешив на всякий случай это сделать. Но он сегодня очень слаб, всю ночь прострадал от живота и не спал ни минуты. На мои слова он только что-то промычал и задремал. Если ему будет лучше, я прочту ему и попрошу ответа – прощения. Он очень похудел, я с содроганием касаюсь его дряхлых косточек и переворачиваю и поднимаю его худенькое, исстрадавшееся, когда-то такое мощное и сильное – тело… Ты не тужи, милый Лёва, он на тебя зла не имеет, и поверь мне, он своим чутким сердцем отлично понимает, что ты его любишь и жалеешь о том, что причинил ему больного…»

10 февраля Толстой почувствовал себя лучше и продиктовал в записную книжку черновик ответа сыну: «Жалею, что сказал слово, которое огорчило тебя. Человек не может быть чужд другому, особенно когда так близко связан, как я с тобою. О прощении речи не может быть, конечно».

Последняя фраза скорее всего означала, что отец не может прощать сына, потому что не чувствует его вины. Но как это было холодно сказано!

Получив «прощение», сын «ликовал»: «Милый папа, я вчера не выразил в письме к Маше всего того, что я почувствовал, получив твое письмо. Оно очень обрадовало и взволновало меня. Я недостоин твоей любви, но, если действительно она есть ко мне, я ликую. То, что я так взволновался, увидев твою подпись снова, меня убедило в том, до какой степени ты мне дорог…»

А 12 мая, отправляясь из Петербурга в Швецию с женой, где она собиралась снова рожать, он писал в Гаспру: «Прощай, дорогой отец. Обнимаю тебя и вот плачу сейчас один в своей комнате, так мне тяжело без тебя и так я тебя люблю».

Организм Толстого, благодаря неусыпной заботе родных, справился с воспалением легких. Но в начале мая 1902 года у него обнаружился брюшной тиф. Его жизнь снова повисла на волоске. Почему-то Толстой отказался показать письмо сына Софье Андреевне. И она, что-то подозревая, написала Лёве: «Судя по тому, что ты мне писал, ты очень нервничаешь, а чего тебе недостает? Живешь, как хочешь, милая жена, прекрасный ребенок. У тебя запросы в жизни большие, чем возможно удовлетворить».

Это была чистейшая правда! Как и то, что она написала в дневнике о муже во время его второй крымской болезни: «Лев Николаевич прежде всего писатель, излагатель мыслей, но на деле и в жизни он слабый человек, много слабее нас, простых смертных».

Нашел врага

С переездом в Петербургу Льва Львовича появились все возможности для того, что стать одним счастливых смертных. Пусть не великим, как его отец, не самым знаменитым, но уважаемым человеком.

«Статьи и рассказы мои принимались и оплачивались довольно высоко, – пишет он в «Опыте моей жизни» о первых годах пребывания в Петербурге. – Я любил видеть их напечатанными и любил писать, когда мне казалось, что я имел что-то сказать».

Его талант как детского писателя и публициста был замечен. Две книги очерков, о голоде и о Швеции, были благосклонно приняты читающей публикой. В них было немало точных наблюдений, интересных мыслей, и написаны они были, в отличие от романа, живо и увлекательно. И за это можно было простить некоторое позерство автора, его учительские интонации, которые все-таки выдавали в нем сына своего отца… как он это понимал.

В его шведских «письмах», которые до того, как выйти отдельной книгой в 1900 году, печатались в течение двух лет в «Санкт-Петербургских Ведомостях», кроме освещения малознакомой русским людям шведской жизни, культуры, искусства, встречались и весьма точные размышления о России, может быть, не слишком приятные для нас, но в принципе верные.

«Не знаю, как кому другому, но мне решительно невмоготу бывает прожить в России, особенно на одном месте, в деревне, два года подряд без того, чтобы не утомиться духом, без того, чтобы не похудеть телом и не ослабеть энергией. Есть что-то роковое в нашем русском просторе, во всем складе жизни нашей, что преждевременно старит, съедает нас, что кладет ранние морщины на челе и холодную черствость на сердце».

Это было неоднозначно воспринято в семье Толстых. Софья Андреевна писала сыну: «Милый Лёва, сейчас прочла в Петербургских Ведомостях твои письма из Швеции, и они мне очень понравились. Их читали вслух все наши, Сережа, папа, Андрей и Миша, Таня, Саша, Ольга. Сказали, что многое интересно, но что напрасно ты пишешь, что добрые не могут жить в России, и ты уехал, потому что ты добр».

Книгу о Швеции Льва Львовича читал Чехов и тоже не всё в ней принял. Так отрицательные мысли автора о шведском писателе Августе Стриндберге, которого он ругал за «нескромность», «безрассудность» и «неуравновешенность», за отрицание святости брака, противопоставляя ему шведских писательниц, которые считали, что «брак может и должен быть счастливым», показались Чехову похожими на книгу Надежды Лухмановой «Причина вечной распри между мужчиной и женщиной» (М., 1901), где она обвиняла мужчин в «распущенности нравов», а в женщинах видела «инстинктивную потребность в чистоте».

Так или иначе, но Чехов следил за выступлениями Льва Львовича в печати. Он в целом одобрительно отнесся к его очерку «Мир дурак», направленному против крестьянской общины. Чехов писал Суворину: «Читал я рассказ Льва Львовича «Мир дурак». Конструкция рассказа плоха, уж лучше бы прямо статью писать, но мысль трактуется правильно и страстно. Я сам против общины. Община имеет смысл, когда приходится иметь дело с внешними неприятелями, делающими частые набеги, и с дикими зверями, теперь же – это толпа, искусственно связанная, как толпа арестантов… Кстати сказать, наше всенародное пьянство и глубокое невежество – это общинные грехи».

В то же время антиобщинная позиция Льва Львовича была противна идеалам его отца, который вслед за Герценом видел в крестьянской общине элементы духовного социализма.

До начала русско-японской войны позицию Льва Львовича можно определить как умеренный консерватизм западнического толка. Он был горячим сторонником общественно-политических реформ в европейском духе, но с учетом национальных особенностей России и с бережным отношением к ее исторически сложившимся властным и религиозным институтам. Не отрицая монархии и православия, он считал, что и первое, и второе нуждается в обновлении. В этом он видел ведущую роль дворянства, а не в том, чтобы, как его отец, каяться перед народом.

«У нас, в России, существует взгляд, что народ наш так хорош, так трудолюбив, так кроток и велик, что не нам, господам, его учить надо, а мы, господа, должны у него учиться… Народ наш – прекрасный народ (кто об этом спорит?), но тем более надо не забывать его недостатков и тьмы. Мы, господа, – прескверные люди, это тоже несомненно; может быть, мы хуже во многом народа. Но все-таки мы можем большему научить его, чем он нас… и не только можем, но постоянно делаем это и обязаны это делать. Беда, когда мы начинаем восторгаться мужиком, учиться у него, а он начинает учить нас. Тогда смысл и оправдание наших жизней исчезают. Мы – паразиты; жизнь мира становится вверх дном» («Современная Швеция в письмах, очерках и иллюстрациях»).