Лев Яшин. Легендарный вратарь

Он и остался в благодарном сознании людей специалистом из специалистов, рабочим человеком футбола.

Муки и радости

Кабинетные бдения, бумажная работа, бюрократическая суета были созданы вовсе не для Яшина. Он отдыхал душой, встречаясь со старыми футбольными друзьями, выезжая на матчи ветеранов. В сентябре 1984 года отправился в Болгарию на прощальный матч Христо Бонева, которого принимал 13 лет назад у себя во время такой же торжественной, но печальной процедуры. Вернувшись в Москву, через день улетел в Венгрию во главе сборной ветеранов. Сам в составе ветеранских команд был и в 70-х гость редкий, а теперь вообще не играл – болели ноги и все остальное, да и возраст уже считал неподходящим (как для кого – знаменитый Сергей Ильин, для действующих футболистов «дедуля», выходил на поле до семидесяти).

Матч с венгерскими «бывшими» состоялся 22 сентября 1984 года в Капошваре, что в двухстах километрах от Будапешта. Вечером ощутил потерю чувствительности, онемение, потом адскую боль в правой ноге. Александр Мирзоян, в ту пору слушатель Высшей школы тренеров, изучавший там спортивный массаж, предложил размять мышцы. Но боль не проходила, угрожала гангрена, отвезли в Будапешт, в столичной клинике начали готовить к операции. Разбуженный в пять утра, примчался, несмотря на ранний час, старый товарищ – легендарный вратарь непобедимой сборной Венгрии 50-х Дьюла Грошич, утешал его, теребил врачей, рыдал, как ребенок. Операция не дала радикального результата, решили срочно отправить в Москву.

Из аэропорта Яшин попал сразу на операционный стол: профессор Анатолий Владимирович Покровский, экстренно мобилизованный своим хорошим знакомым и тезкой Коршуновым, в сложившейся ситуации не мог принять никакого иного решения, кроме самого тяжелого и крайнего – ампутировать ногу. Когда Лев Иванович отошел от тяжелого наркоза, увидел рядом плачущую Валентину Тимофеевну. И медленно, заплетающимся после наркоза языком, произнес:

– Не плачь, Валя. Что ты волнуешься? Ну посуди, зачем мне нога? Я ведь в футбол давно не играю.

Сколько в этих словах было непоказного мужества и благородства – в такую минуту он думал не о себе, а о близком человеке. Мужеству Яшина удивлялся даже все повидавший Покровский: «Подумайте только – две операции в день, перелет, две бессонные ночи, а он даже не застонал ни разу, только зубами скрипел».

Несчастье с великим вратарем всколыхнуло тысячи и тысячи людей. Спорткомитет СССР, Федерация футбола, Центральный и Московский городской советы «Динамо», квартира Яшиных были завалены телеграммами, письмами, посылками со всех концов света – из Англии и Бразилии, Италии и Аргентины, Испании и Мексики, многих других стран, из разных городов и самых медвежьих углов нашей огромной, тогда еще не развалившейся страны.

Выражали глубокое сочувствие, предлагали помочь, чем можно, Майя Плисецкая и Иван Козловский, Сергей Герасимов и Тамара Макарова, Гордон Бенкс и Ладислао Мазуркевич, президент ФИФАЖоао Авеланж и президент МОК Хуан Антонио Самаранч, королевская семья Нидерландов, совсем безвестные люди. На многих конвертах значился адрес: «Москва, футбол, Яшину», и письма доходили по назначению. Чемпион мира 1982 года Дино Дзофф, этот «итальянский Яшин», еще недавно обнимавший старшего коллегу у себя в гостях на церемонии собственных проводов из футбола, телеграфировал всего несколько пронзительных слов: «Поражен громом. Стою рядом как друг».

Не счесть было и посетителей: вся команда «Динамо» во главе с тренером Александром Севидовым, старые друзья по клубу Владимир Шабров, Георгий Рябов, Геннадий Еврюжихин, Владимир Пильгуй, дорогие сердцу учителя Константин Бесков, Гавриил Качалин, руководители Спорткомитета и Управления футбола Валерий Сысоев и Вячеслав Колосков, председатель Федерации спортивных журналистов Борис Федосов, поэт Роберт Рождественский, артисты Геннадий Хазанов и Иосиф Кобзон, целый ансамбль «Русский сувенир», дворовые приятели с Миллионной, с которыми не виделся 30 лет, но сразу узнал. Навещавшие порой не могли поместиться в палате, перемещались в холл.

Окрыленный всеобщей поддержкой, он мобилизовал весь запас терпения и мужества, чтобы пережить физические боли и моральные страдания. Физические боли доставались легче, к ним он был приучен жестокостью футбола, его правил и регламента, длительный период не разрешавшего замен. Когда в игре порвалась мышца ноги или перчатку залила кровь из лопнувшего пальца, терпел, но играл: «Я же мужчина в конце концов», – вот и весь сказ.

Труднее давались моральные боли. Когда-то слезу ронял редко, разве что вконец отчаяшись от обиды нелепых проигрышей и голов. А в больнице, стоило появиться на пороге палаты старым учителям и партнерам, тем же Якушину и Симоняну глаза мгновенно заволакивало. Валентина с первого появления в послеоперационной палате принялась настраивать мужа («Я знаю, как тебе тошно. Но ты же остался мужиком! И я тебя по-прежнему люблю»). Однако его неотъемлемое мужество, как часто бывает, орошалось понятной чувствительностью, на которую подбивала горестная, труднопреодолимая ситуация внезапной обезноженности.

Не давало покоя унижение от толстокожей безучастности власть имущих к людскому горю, не только своему собственному В этой экстремальной ситуации с особой остротой пронзила его трагедия инвалидов афганской войны – с четырьми совсем молоденькими солдатиками оказался в одной палате института протезирования, где в 1985 году проходил реабилитацию. Забыв о собственном несчастье, безутешно плакал над заброшенностью палатных соседей – никому не нужных, отощавших от недоедания ампутантов-афганцев, раздавал им все продукты, доставленные из дома.

Да, единственный и неповторимый Яшин лежал в общей палате – мало ему было своих страданий. «Эй, вы там, наверху!», – хотелось выкрикнуть вслед за Аллой Пугачевой, чтобы «верхние» очнулись от безразличия. Понимал и понимаю, что взывать к бесчувственным роботам бесполезно. Понимал и Яшин, за пару лет до своего несчастья пригвоздивший их к позорному столбу, когда плюнули в душу, не пуская на чемпионат мира. Жаль, что в частном разговоре, но прилюдно или публично не мог, потому как никогда не был скандалистом, да и немедля заткнули бы рот. Но слухами земля полнится, и кому надо стали известны яшинские слова, бьющие как удар хлыста: «Скоты, разъезжают за наш счет на лимузинах, обжираются бесплатно и докладывают на самый верх – мы чемпионы Европы, мы выиграли Олимпиаду… Как будто это их заслуга».

Самовлюбленные властолюбцы палец о палец не ударили, чтобы создать нормальные больничные условия человеку, который считался лицом нации, что же говорить об остальные бедолагах? Дело-то было по сложности копеечное. Когда о ситуации прознал известинский журналист Борис Федосов, он за полчаса добился от главврача отдельной палаты для Яшина.

Но угнетала вся обстановка института протезирования, своими допотопными изделиями обрекавшего любого из своих пациентов на новые страдания. Невыносимо было мириться с убожеством наших медицинских учреждений. Хорошо еще, не довелось узнать ему, что стало твориться там в наши дни, коли сами врачи стали называть в 90-е годы не иначе как «грязелечебницами» заплеванные больницы, лишенные простыней и лекарств. Хорошо, что лишен «счастья» узнать (а то сердце бы не выдержало), как политико-олигархическая камарилья ввергла в пучину нищеты и бесправия неисчислимое множество безработных, беззарплатных, бездомных, беспризорных, обездолила целые людские контингента, превратив в неимущих миллионы учителей, врачей, пенсионеров.

Но и то, что застал, что оказалось лишь прелюдией к сплошному издевательству над людьми, не раз побуждало его задумываться, почему громкие должности и шикарные кабинеты, дающие их обладателям кучу возможностей облегчать жизнь людям, наоборот, вытряхивают из большинства вершителей судеб сочувствие и человечность. Ведь чаще всего происхождением они из тех самых низов, над которыми измывались. Яшин же хорошо помнил, как люди помогали друг другу во время войны, как в эвакуации заводское начальство вместе с рядовыми работягами перетаскивало из вагонов неподъемные станки и в лютые морозы устанавливало их прямо в заснеженном поле, где параллельно возводили заводские цеха. Может, в молодые футбольные годы был слишком беззаботен и погружен в свое дело, чтобы замечать изнанку установленных порядков и разбираться в них, но чем дальше, тем больше соприкасался с несправедливостью и хамством в отношении людей.