Левый фланг

— Погоревали мы с ним и о Бондаре. И знаешь, чем тронул меня до слез Бахыш? Встал за обедом и прочитал на память мои стихи, посвященные Бондарю, что были напечатаны тогда в д и в и з и о н к е:

Буг от ракет пестрел, Горела земля на пригорке. В просветы разрывов смотрел Суворов с простой гимнастерки…

— Я уже и забыл о них, как о ранней пробе пера, а он помнит.

— Причем тут проба пера? Ведь Бахыш принял полк из рук умирающего Ивана Бондаря. Такое не забывается.

Мы беспрерывно дымили, то и дело прикуривая друг у друга, как на фронте, позабыв о спичках. Михаил затягивался жадно, чтобы унять волнение. Я решил не вспоминать больше о мертвых и снова заговорил о живых:

— Ну, вот, стало быть, от Бахыша я направился в Ереван. Просто для того, чтобы посмотреть на город, полюбоваться Араратом, если уж очутился в Закавказье. В дороге подумал, что, может быть, удастся заодно разыскать и Жору Акопяна. Но, оказывается, в Ереване живет столько Георгиев Акопянов, что в адресном бюро мне только посочувствовали.

— Это все равно, что в Москве найти какого-нибудь Иванова, — сказал Михаил. — Но есть выход из положения. Можно написать Зарицкому.

— А ты поддерживаешь связь с майором Зарицким?

— Костя теперь генерал. Окончил академию, служит в артиллерии. Войсковая разведка в мирное время — занятие скучное, так он переквалифицировался. Видел я его в Москве, даже был в гостях. Он женился на вдове. У него две дочери, одна — ее, от первого брака, другая — общая. Жена преподает историю в пединституте. Живут хорошо. В квартире у них на самом видном месте большая фотография Веры Ивиной. Я как глянул на нее, так сразу и остановился от неожиданности: «Ну, здравствуй, Верочка!» — хотелось громко сказать ей, как, бывало, в штабе. Но я, конечно, промолчал. Старшая дочь Кости, ровесница Веры, перехватила мой взгляд, но тоже не сказала ни слова. А младшая охотно объяснила: «Это наша тетя Вера, она героиня».

— Тетя Вера… — грустно улыбнулся я.

— Потом, когда мы остались вдвоем с Зарицким, он поведал, как долго жил бобылем, пока не встретился с Антониной Ромашевой. Муж ее, офицер-пограничник, погиб в жаркой стычке с бандеровцами в сорок восьмом году. После этого она вернулась с девочкой к родителям в Москву. Там Костя и познакомился с ней. Трудно было ему начинать жизнь сызнова: у него свое прошлое, у нее — свое. Но именно прошлое и сблизило их постепенно. Жениться на какой-нибудь девушке Костя не хотел. Он говорил мне: «Только с такой женщиной, как Тоня, смог я разделить все пополам — и прошлое, и будущее. И не ошибся. Никаких упреков, никаких раскаяний. А женись я на девушке, она, конечно, ревновала бы меня к прошлому, мучилась бы при каждом неосторожном воспоминании о Вере. Ну что была бы за жизнь, посуди сам. И дело не в разнице прожитых лет, — то пустяк по сравнению с разницей в пережитом».

— Вот тебе и Д а н т е с.

— Это ведь Некипелов дал ему такую кличку. Желчный старик. А Костю Зарицкого он вообще терпеть не мог.

— Трусы, как правило, ненавидят смелых.

— Но, говорят, бог шельму метит.

— В данном случае б о г о м - т о оказался начальник политотдела.

— Краешком уха слышал.

А дело было так. Примерно через месяц после Победы, в середине июня, мы выступили из района Ческе-Будеёовице на восток. Это был веселый марш — с музыкой, с песнями на привалах, с громкими парадами в словацких, венгерских, румынских городах. Шли долго, хотя могли бы сесть на машины и с ветерком промчаться по Европе: автомобилей в дивизии скопилось уйма. Но, видно, так было задумано заранее: победным, церемониальным маршем пройтись по всем освобожденным землям. В городе Клуже погрузились в вагоны, а большую часть машин отправили своим ходом через Трансильванские Альпы, иначе их пришлось бы бросить, — и без того, в нарушение всех габаритов и прочих правил, громоздили легковики в два-три этажа на платформах. Наконец добрались до Плоешти. Там перевалка на широкую колею. И там стало точно известно, что корпус Шкодуновича направляется не просто на восток, а на Дальний Восток. Началось наше долгое путешествие по железным дорогам, наспех восстановленным на живую нитку. На станциях, которые производили очень странное впечатление без вокзалов, солдаты щедро меняли всякие трофейные вещички на что-нибудь домашнее съестное, а иные, встречаясь с солдатками, ребятами и стариками, тут же дарили им на память у кого что было: запасные новые ботинки (сами-то уже щеголяли в сапогах), или пару лишнего белья, или соковые немецкие подошвы, или, на крайний случай, кусок мыла, общую тетрадь, авторучку. Тех, кто одаривал женщин и ребятишек, Лецис молча одобрял, но к у п ц о в поругивал, правда, мягко, потому что к у п ц ы довольствовались малым — крынкой молока, десятком помидоров или огурцов. От Харькова двинулись на Саратов, но твердо еще не знали, пойдут ли наши тридцать эшелонов по главному сибирскому пути или свернут на окольный путь — через Казахстан и на Турксиб. Все должно было решиться на узловой станции Илецкой под Оренбургом. Эта неопределенность и подвела Некипелова. Ночью он выгрузил в Саратове тайком, из крытого вагона, два дорогих рояля, чтобы оставить временно у своих знакомых, не надеясь, что сможет довезти их до Алма-Аты, то есть, прямо с д о с т а в к о й н а д о м. Пока суд да дело, эшелон тронулся. Некипелову пришлось остаться со своими роялями до следующего эшелона, с которым ехал начальник политотдела. Так, на месте преступления, и застиг его Лецис. Потом уже, когда нас остановили за Красноярском, ввиду окончания войны с японцами, начальник штаба был исключен из партии, разжалован и уволен из армии с позором.

— Как хорошо, что мирное время д е м а с к и р у е т таких людей, — сказал Михаил. — На фронте он мог еще жить по правилу — «война все спишет». А в мирное время с п и с ы в а т ь труднее.

— Ян Лецис сказал ему, когда он положил партбилет на стол: «Здесь и моя ошибка, что вы оказались в партии».

— На войне Дмитрий Павлович Некипелов ловко играл заученную роль коммуниста. Однако не учел, что мирное-то время по-своему проверяет человека.

— Да ну его к черту! А где сейчас Зотов? — спросил я.

— В Ленинграде. Работает в газете. Кадрового военного из него не вышло: сердце сдало. Тоже, как и я, ушел в запас. Что-то все пишет о войне. Кстати, очень уж неровен поток военных книг: то вовсе затихает в глубинах времени, то снова шумит на перекатах. Да и мы сами то забываемся в работе, то начинаем живо вспоминать минувшее. Семен грозится большой книгой. Но вряд ли, говорит, осилю. Поздно взялся. А литература, как и армия, держится на людях, годных к строевой службе. Талант талантом, но писатель, говорит, должен быть, кроме того, физически крепким, сильным, иначе ему не выдюжить.

— Он, пожалуй, прав. Как образ я понимаю, но что касаемо буквального сравнения — не берусь судить.

— Ты же сам…

— Ладно, не бей лежачего. Да, чуть не забыл: где Раиса Донец?

— Наша Р а д и о - Р а я на Украине. Сначала работала дежурным техником на радиостанции, потом ее выдвинули на должность инженера телецентра. Окончила б е з о т р ы в а институт. Живет с матерью. Частенько бывает на Южном Буге. Молодец она: помнит Ивана Бондаря. Как-то ездила с туристами в социалистические страны, чтобы посмотреть на те места, где мы когда-то проходили. В Будапеште ей удалось побывать на могиле Андрея Дубровина. Хотела навестить и Бориса Лебедева, когда целую неделю путешествовала по Югославии, но туристские маршруты, к сожалению, не совпадают с военными маршрутами.

«Нет, видно, мы не можем не говорить о мертвых, — подумал я. — Сейчас Михаил, наверное, спросит и о Чекановой».

И он действительно спросил:

— А почему ты не расскажешь, как это все случилось с ней?

— С кем?

— Да с Панной Михайловной.

— Ты ведь знаешь, я полагаю.

— Зарицкий рассказал мне в нескольких словах, очень бегло. Его можно понять: говоря о ней, он думал о Вере. А Раиса вообще ничего не написала. Однако ты-то должен рассказать все по порядку.

Должен. Но нет печальней повести на свете… Когда я думаю о женщинах, которые были там, на фронте, я готов преклонить колено перед любой из них. Ведь только циники да околофронтовые обыватели, не нюхавшие пороха, могут криво ухмыляться при встрече с женщиной с боевой медалью или орденом. Но мы, прошедшие огонь и воду, торжественно свидетельствуем, что женщины на фронте не знали страха. Больше того, не раз случалось, когда какая-нибудь девчонка, санитарка или связистка, зенитчица или просто штабная машинистка, проявляла в критический момент такое поразительное самообладание, что и видавшие виды храбрецы могли бы позавидовать ее выдержке. Да, была, конечно, и на войне любовь. Были и легкомысленные поступки. Но трижды святы даже мимолетные увлечения под огнем. Там, как нигде, любовь прямо противостояла смерти и побеждала смерть. Это она, быть может, помогала Ивану Бондарю держаться до конца на крошечном плацдарме на Южном Буге. И подняла Бориса в последнюю атаку за Белградом, когда немцы вырвались к огневым позициям артиллеристов. И оберегала Зарицкого от ненужной удали. И окончательно вернула Строеву прежнюю уверенность в себе. Не потому ли такой нелепый, дикий случай с Панной острой болью отозвался в душе каждого из нас. Сколько потеряли мы на южном, самом длинном шляхе всей войны. И все же нет печальней этой повести….

— Я уже говорил тебе, Михаил, как в начале лета мы выступили из района Ческе-Будеёовице на восток. Шли напрямую, срезая углы европейских государств. И Панна решила на прощание посетить могилу мужа: когда еще смогла бы она побывать в Австрии? Комдив отправил с ней Акопяна и меня — в качестве охраны на всякий случай. Не теряя времени, мы выехали под вечер. В пути переночевали в гостеприимном городке, а утром следующего дня, простившись с Чехословакией, уже пересекли австрийскую границу и вскоре поднялись на придунайские высоты, с которых была видна в сиреневой слоистой дымке Вена. Помню, остановились, чтобы хоть издалека полюбоваться Веной. Голубой Дунай сверкал под июньским солнцем, окаймленный синими лесами, среди которых возвышались крепости и замки. Перед нами будто кто листал гравюры из читанного в юности средневекового романа. Так бы и простояли на круче дотемна, чтобы вдоволь насмотреться на все это великолепие отвоеванного мира. Но Панна спешила. Мы предлагали ей наперебой цейсовские бинокли. Она отказывалась, занятая своими думами. В новой саржевой гимнастерке, с вальтером на туго затянутом ремне, в такой же новой юбке и сшитых по ноге легких шевровых сапогах, она выглядела картинно. (Такими вот и пишут баталисты наших женщин-фронтовичек.) Теплый ветер ласково поигрывал с густыми прядями темных ее волос, которые всегда выбивались из-под берета, как ни укладывай их. Только чуть сдвинутые брови, тоже густые и крылатые, были горестно спокойными. Мы боялись лишний раз заглянуть в ее глубокие лучистые глаза, чтобы не потревожить ее нечаянной веселостью. (Чего скрывать, кто из нас не был тайно влюблен в Чеканову. Все мы, зеленые старшины, до галлюцинаций любили эту женщину.) Она постояла с нами несколько минут и задумчиво проговорила своим грудным голосом, который и до сих пор звучит у меня в ушах: «Ладно, ребятки, на обратном пути, так и быть, заглянем в Вену, а теперь поедем дальше». Через час мы добрались до места. Бросили машину на обочине дороги, неподалеку от обелиска, который четко выделялся на фоне буковой рощи. «Я только нарву цветов», — сказала Панна и быстро пошла, почти побежала к лесу. Эх, напрасно она туда пошла, когда и вокруг могилы цветов сколько угодно… И тут грохнул взрыв. Многоступенчатое эхо, слабея, раскатилось над Дунаем. Мы бросились к ней. Она упала среди буйных трав, крепко зажав в руке несколько ромашек… Взрыв был оглушительным, потому что это была противотанковая мина. И смерть Панны Чекановой была мгновенной… Ее похоронили рядом с Иваном Григорьевичем Строевым, похоронили с воинскими почестями. Дивизия продолжала марш, выполняя свою задачу, но комдив снял с марша дубровинский батальон, посадил на грузовики и сам привел его на дунайский берег. На могиле были сказаны проникновенные слова. И когда грянули ружейные залпы, нервы сдали даже у самых сильных. Трагедия этой прекрасной русской женщины заключила долгий счет наших потерь за всю войну…