Лежачих не бьют

— В общем, все равно, — соглашалась мама. — Но если бы я двигалась от работы, мне пришлось бы идти возле них метров сто или семьдесят. А тут я — раз, и шмыгнула у них под носом! Да еще и конвоир помог.

— Как помог? — поинтересовался я.

— Встал с этих своих козел, сказал другому: «Женщина домой идет». Да нет, ничего я не объясняла и не говорила. Он сам понял, что мне надо к калитке пройти.

— Господи, господи! — запричитала бабушка. — Это надо же! В свой дом спокойно не пройдешь. Опять эти немцы!

И я был согласен с бабушкиным причитанием, а мама добавила, мне не очень понятное, обращаясь к бабушке:

— И эти-то… Смотрели на меня, — она споткнулась, — нехорошо.

Бабушка осела на табурет:

— Вот те на! В плену! И еще глядят!

Здесь мысли мои уходили в сторону, потому что как могут не глядеть люди, пусть даже враги, я переварить не мог, зато был обеспокоен тоже, как мне казалось, существенным: близкой вражеской опасностью. И приступил к самому главному.

— А вдруг, — спросил я, — они разбегутся? Их, наверное, двадцать, а охранников только пять?

Мама, внимательно посмотрев на меня, ничего не ответила и будто задумалась. Бабушка же проворчала:

— От них всего ждать можно.

— А если они прибегут к нам? — не унимался я.

— Может, еще какой замок придумать? — проговорила озадаченно бабушка. А мама все молчала.

— А если они убивать начнут? — подсыпал я соли на душевные раны.

— Кого? — наконец всполохнулась мама.

— Меня, — ответил я уверенно. — Бабушку. А тебя нет, ты на работе.

— Ну-у, — протянула мама очень даже неуверенно. — Такого, наверное, не может быть. Ведь их все-таки охраняют солдаты.

— С винтовками, — поправил я. — Ну, и что делать, если они побегут, а солдаты начнут стрелять? А побегут эти… в нашу сторону. Выходит, наши же по нам стрелять будут? Что нам делать?

— Ложиться на пол, — прибавила как бы невпопад бабушка.

Но получалось в самый попад. А что на самом деле оставалось делать? Оружия у нас нет, да если бы и было, мы что — стрелять бы с бабушкой-то стали? По живым людям? Пусть даже это и пленные немцы.

— Никуда они не побегут, — после, видно, продолжительных умозаключений сказала наконец мама. — В кино показывали, как их пешком вели по Москве. Много-много тысяч. И никто никуда не побежал. Только ехали за ними поливальные машины и поливали дорогу водой.

— Зачем? — поинтересовалась бабушка.

— Чтобы следы их смыть, — с гордостью проговорила мама. — Чтобы даже следов их фашистских на дороге не осталось.

— А я слышала, — пригорюнилась бабушка, — совсем по другой причине поливали-то.

— По какой? — встрял я.

— А вшей за ними смывали. С них вши прямо на дорогу сыпались. Так вот, чтобы, значит, зараза не распространилась, дорогу смывали.

— Так что, их не мыли, что ли? — спросила мама, да сама же как медработник этому и не поверила: хоть их и тысячи, а мыть должны.

— Бань не хватит, — отчего-то очень даже расчетливо, совсем по-взрослому вставил я.

На том и завершили это обсуждение: бань действительно не хватало.

Но на главный мой вопрос мама ответила успокаивающе. Мол, если в Москве, где тысячи пленных немцев вели и никто никуда не побежал, то у нас и подавно не убегут. Ведь от нас до Москвы тысяча километров. А там — куда? Да и война ведь. Им здесь даже удобнее. Война для них кончилась. Можно досидеть до конца — пусть под охраной, пусть с небогатым пайком, но зато по ним не стреляют. Да и они тоже.

И еще мама сказала: нашим солдатам в немецком плену хуже. Их там бьют. Держат в концлагерях. Есть дают всякую ерунду. Мучают. Убивают в газовых камерах.

— А у нас? — несмышлено вякнул я.

— Как у нас, я, конечно, не знаю, — твердым, уверенным уже голосом ответила мама. — Но знаю, что у нас не мучают и не избивают. И в газовых камерах не душат. Потому что, — голос ее стал совсем жестким, будто она приговор объявляла, — на фиг! они! нам! нужны!

6

Мама никогда не бранилась, никогда не произносила неловких слов, и даже такое невинное — «на фиг» — было не из ее словаря, а сказано так потому, чтобы дать всем понять, включая меня с бабушкой, что наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами, а пленные немцы — это лишь немцы, захваченные нами в плен, и нечего нам с бабушкой их бояться.

Ободренный маминой уверенностью, я вновь двинулся к калитке. И хотя по логике маминых заверений следовало двигаться как победителю, с высоко поднятой головой, а может, даже и с развернутым флагом, которого, увы, у меня не было, и под стрекот барабана, который также отсутствовал, я двигался скорее как партизан: на цыпочках, согнув коленки и зачем-то опустив голову — наверное, чтобы не очень-то было удобно разглядеть мое лицо.

Подобравшись, точней сказать, подкравшись к калитке, я снова стал рассматривать происходящее на дороге. Мамины слова все-таки возымели свое действие, я теперь не боялся, не трусил, а был, скажем так, просто опаслив и осторожен, и осторожно, но без страха стал разглядывать этих чудовищ.

Говорили они пореже, все так же обмениваясь короткими, как щелчки, словами, а работали, как это ни странно, побыстрее.

Постепенно я пришел к выводу, что поутру немцы только приспосабливались к новой работе, готовили площадку, а теперь вот приступили к настоящему делу. Человек пять из них стояли поперек дороги на коленях, в одних майках, под ногами был насыпан слой песка, и они занимались тем, что вколачивали большими железными молотками известняковые камни прямо в землю. Четыре или пять рядов этого известняка белой полоской уже пересекли нашу дорогу.

Остальные в это время носили от куч носилки с песком, высыпали его на дорогу, предварительно очистив ее от грязи досуха. Теперь по обочинам вырастали уже кучи грязи, то есть засыхающей земли бывшего проселка, а кучи песка и камня понемногу убывали. Поперек и вдоль дороги, метров на пятьдесят, были вытянуты шнуры, вот по ним-то, как по линеечкам, и должна была строиться новая дорога — это дурачку понятно.

Двигались эти работники споро, почти без остановок, без перекуров, но потом вдруг остановились, и все во мне обвалилось: немцы шли ко мне. И кое-кто вглядывался в меня. Не оставалось никакого сомнения: они заметили меня. Они видят меня, и мои самые страшные предсказания оправдались — сейчас они кинутся к калитке, к нашему ненадежному забору, побегут на свободу и убьют меня. У меня затряслись поджилки, я стал медленно приседать, а когда совсем уж присел, пленные, не доходя до калитки метров пяти, вдруг уселись прямо на траве этаким кружком, достали из карманов свертки — это оказались кисеты — и, скатав самокрутки, принялись курить.

Из дальнейшей своей жизни я знаю, что если даже трое русских мужиков усядутся закурить на завалинку, или прислонятся к стенке, или просто стоят в коридоре с папиросами в руке, не говоря уж про пятерых, про десятерых, про двадцатерых, то тут же начнется оживленный разговор, переходящий, в общем-то, в гвалт, со взрывами смеха, с матерком, с разноголосьем, в котором можно будет расслышать и рассудительную речь, и торопливую скороговорку, и гром-

кие, все перекрывающие восклицания. Особенно хорошо знал я нравы неорганизованной мужской толпы по очередям в городскую баню, куда я ходил поначалу, пока отец воевал, в одиночку, а позже — вместе с ним, и где часами плыл к высоченному, казалось, бездонному, потолку махорочный дым, где слышалась незлобивая брань и рассказывались фронтовые байки сперва уцелевших инвалидов, а после и демобилизованных вчистую солдат, в гимнастерках, почетно увешанных глухо звякающими медалями, подтверждающими героическую подлинность неприхотливых, но авторитетных рассказов.