Лгунья.

— Ну знаешь ли, Кира… Это — немыслимо. Это — глупо.

Ржевская лежала на низкой тахте, почти совершенно раздетая — в лифчике и трусах.

Окна были завешаны шторами из соломы. На шестой этаж рвался дальний говорок улицы. За каждой шторой — Москва…

— Это ты, моя девочка? А я-то думала — ты уехала в лагерь.

— Да что вы! В этом году я окончила школу. Ой, если б вы знали, как я по вас соскучилась!..

…Вечером были гости: артист из Малого, актриса-танцовщица из театра оперы и балета.

Взрослые болтали, актер рассказывал анекдоты.

Скромно, неторопливо, опустив ресницы, отчего ей на щеки ложились тени, Кира сервировала стол, наливала чай.

— А нельзя ли чего-нибудь эдакого?.. Я, знаешь ли, давненько вышел из чайного возраста, — ворчливо сказал актер.

Кира принесла рюмки, достала из шкафа коньяк.

— Девочка, ты не заметила, нет ли в холодильнике чего-нибудь веселого на закуску! — поинтересовалась Ржевская.

— Есть. Сейчас принесу крабов.

Она на самом деле такая славная или это мне кажется от пристрастия? — спросила Ржевская, когда Кира вышла из комнаты. — Иногда я смотрю на нее и мне грустно… Что-то есть грустное в правильной красоте.

— Хороша! Ничего не скажешь, — выпив рюмку и крякнув, с готовностью подтвердил актер.

Включили магнитофон. В комнату ворвалась музыка из «Шербурских зонтиков». И вдруг к горлу девочки подступила тоска. Большая. Огромная. Полетели бумажки по мостовой. Пошел гулять ветер.

И эти двое — они продолжали жить? Нет! — кричало в Кире. Нет, нет!..

Два голоса утешали друг друга. Юные. Рвущие сердце.

«…Значит, я все же люблю его? Но кто же такое «я», которая его любит? Что такое «я»? Ответа не было.

«Пусть, если я люблю, если это значит «люблю», — загорится внизу костер! Сейчас же. Сию минуту!»

И вдруг с балкона напротив полетел фейерверк.

«Если… если он мне скажет «люблю», пусть мальчишка с того балкона зажжет еще одну бенгальскую свечку!»

Кира ждала… Но мальчишка больше не зажигал никаких свечей.

Москва была охвачена пожаром экзаменов.

Время от времени у памятника Пушкина собирались подростки и сообщали друг другу темы по сочинению. Дома абитуриентов подкармливали кто как мог: сырыми желтками, сливками, апельсинами.

Родители со связями разворачивались. Некоторые матери (с высшим образованием), плача, рассказывали подругам об интригах и несправедливостях. С другого края земли прибыла свежая партия негров. У миловидных полек, поступавших в Московский университет, было торжественно-задумчивое выражение лиц. Такое лицо покорит любого профессора. Не правда ли? Особенно немолодого.

С Белого моря вернулся Кешка, он томился бездельем, приставал к Кире.

Однажды вечером Кешка вышел во двор и там — эдак, примерно, через полчасика — провалился в тартарары! — Отодвинул крышку от люка и свалился в подвал.

Пенсионеры рассказывали, что первые минуты после падения было тихо. Кешка, видимо, потерял сознание. Потом раздался истошный вопль. Преисподняя источала стоны.

Доктор из неотложки, вызванный Кирой, установил сохранность Кешкиных рук и ног. Кешке забинтовали колени. На этой почве он двое суток безвыходно просидел дома, всячески изводя Киру.

Когда он уснул, Кира в припадке задумчивости схватила ножницы и выстригла ему плешь.

Разразился скандал. Кира сообщила матери, что дня четыре тому назад столкнулась на Трубной площади с гадалкой, цыганкой, и та якобы ей предсказала вот что: если ты не выстрижешь волосы старшему своему брату — худо будет. Как бы не заболел.

Мать вытаращила на Киру глаза и сплюнула. Слушая Кирины враки, она беспомощно взмахивала руками. Кешка нудил: «Погоди-ка, ведьма!.. Ты у меня напла-чешься!»

Вокруг Киры образовалась непривычная пустота. Было весело. Весело и разнообразно…

От нечего делать в сквере, напротив, она познакомилась со студентами-чехами. Один из чехов, пожилой и дородный, принялся дежурить на улице против Кириных окон.

Мария Ивановна, увидев чеха, сказала дочери:

— Женат! По глазам вижу. Не спровадишь — дам телеграмму отцу. (Отец был в Киеве.)

Становилось все веселее и веселее.

…Ночью, перед тем как заснуть, оживала Кирина комната.

Через улицу, напротив их дома, было кино.

Неоновая зеленая надпись над этим кино то вспыхивала, то угасала. Ее отсвет врывался в комнату Киры. Комната превращалась в аквариум. Над аквариумом слышался шепот: «Кирилл!.. Кирюшка».

…Однажды (не вечером — утром) Кира заметила, что небо подернуто тучами. Комната потемнела.

Она выбежала на улицу и пошла в грозу.

Пригород. Ноги Киры тонут в какой-то прелой листве. Кира шла под темными сводами леса, склоняя от ветра голову.

Что-то в лесу стонало так тихо и одиноко: «Я сыч, но я совершенно в этом не виноват».

…У запахов есть язык. Запах свежих трав рассказывал Кире, что жили-были на свете два человека, которые ели когда-то на станции свежую булку.

Кира шла. А земля ей нашептывала про некоего сиамского близнеца с одним туловищем и двумя головами… Ну а может, лучше два туловища и одна голова? Ладно! Пусть будет общая голова.

Все вокруг говорило Кире об одиночестве, о высокой девочке — одной среди полей. О девочке в коричневых тапках и розовом платье. О девочке, чьи мокрые волосы растрепал ветер.

«Экая большущая тишина!»

Кира вскинула голову, поглядела в небо и тихо сказала:

«Ма-ама!»

«Кира! Вытри лицо и обдерни платье, — вздохнула мама, — тебе холодно. А я-то — жду, жду…»

«Глубокоуважаемая Анастасия Дмитриевна! Когда я ушла от Вас (это было две, три недели тому назад), около Вашего института стояла белая машина. Я ею залюбовалась, и шофер — Вы легко догадаетесь, что это был Георгий Васильевич, — он ехал развозить Вашу почту, — предложил захватить с собой и меня. От него я узнала, что Вы крупнейший специалист мира в области дефектологии и что Вы отказались от должности директора института ради той научной работы, которую считаете делом всей своей жизни.