Лгунья

– Где вы её посадили?

– В Париже, за чертой города.

– В какое время?

– Сколько у неё было багажа?

– Она проявляла нервозность?

Вопросы сыпались один за другим. Было раннее утро, сказала я. Около шести. У неё был при себе один чемодан, солгала я. Они кивнули друг другу и перебросились парой фраз по-французски, из которых я поняла, что паспорт был найден в la vasile rouge37.

– Верно, - сказала я.
– Он был красный.

– Значит, два чемодана ваши, а красный - ее?

Я неопределенно кивнула. Что тут такого, может, я захотела просто размять мышцы шеи.

– Куда она направлялась?

– В Тулузу, - сказала я.
– К сестре.

Они хотели досконально знать, где мы в тот день останавливались. Я сказала, что не могу вспомнить. Завтракали где-то между Орлеаном и Божанси, сказала я. Городишко с площадью и Кафе де Спортс. На подъеме вдохновения я рассказала, что мы заходили в супермаркет в Божанси и купили продуктов для обеда. Но, похоже, вдохновение ошиблось адресом. Вид у них был удивленный. Они сказали, что в машине не было обнаружено никаких следов еды.

– Нет, - сказала я.
– Мы не в машине обедали. И к тому же, почти все доели на ужин. А остальное я выбросила.
– Я была немного обижена, что они во мне сомневаются. Я до того живо все это себе представила, словно так и было на самом деле. Я видела, как моя рука выбрасывает половину длинного французского батона и недоеденный кусок сыра в мусорный бак у дороги.

– Когда вы останавливались в кафе, вы оставляли машину без присмотра?

– Вы уходили в туалет?
– спросил темный коротышка.

– Да, - честно ответила я.
– Уходила.

– А она ходила с вами?

– Нет. Она подошла к стойке бара и оплатила счет.

– Могла она это сделать, а потом выйти к машине, пока вы были в туалете?

– Ну, могла.

– А как насчет машины? Она была заперта?

– Наверное. Да.

– Вы когда-нибудь давали ей ключи? Чтобы что-то вынуть из машины?

– Нет.

– А багажник? Вы могли оставить багажник незапертым?

– Понятия не имею, - сказала я, в восторге от того, насколько легко было отвечать на их вопросы, причем фактически говоря правду, в буквальном смысле этого слова.
– Наверное, могла. Не помню.

Я лежала, откинувшись на подушках, и наблюдала, как они жарко обсуждают это по-французски. Они полицейские, думала я, вот и пусть решают. Только поскорее, а то у меня снова начали болеть ноги. Я ерзала от боли, перемещая вес тела с одной ягодицы на другую, и случайно столкнула на пол газету. Пейрол наклонился и поднял её. Он держал мою фотографию перед глазами: все, что ему нужно было сделать, это опустить взгляд и мысленно провести параллели. Но он этого не сделал. Мельком, без интереса, взглянул на неё и передал мне.

– Вы замужем?
– внезапно спросил он, наблюдая, как я складываю газету.

– Нет, - сказала я - вторая серьезная ложь.

– Если вы недавно вышли замуж, вы также должны известить об этом власти, - сказал он.

– В этом случае я непременно так бы и поступила, - сказала я.
– Но я не замужем.

И только отодвигая стакан воды, чтобы освободить на тумбочке у кровати место для газеты, я поняла, что этот вопрос был вызван видом моего обручального кольца. Я ношу его уже шестнадцать лет, и так привыкла к нему, что перестала замечать.

– А-а, так вы об этом?
– сказала я.
– Оно у меня очень давно.
– И сняла его, как будто оно ничего для меня не значит, и я надеваю его изредка, только чтобы пофорсить, причем на любой палец, лишь бы налезло. Чтобы это подчеркнуть, я с трудом протиснула в него сустав среднего пальца другой руки.

После ещё нескольких вопросов вошел доктор Вердокс и прогнал их. Он посчитал, что они меня утомили, и очень рассердился. У меня действительно болели ноги и спина, но я была слишком возбуждена, чтобы почувствовать усталость. Да, я знаю, возбуждение - неуместная реакция в данной ситуации. Знаю, что я должна была ощущать нечто иное, но я тогда много чего должна была чувствовать и не чувствовала, или должна была сделать и не сделала. Начать с того, что я должна была прямо сказать им, кто я такая, но я все ждала - или, может, это всего лишь оправдания - ждала, что они вот-вот увидят, что на обоих паспортах фотография одного и того же человека. Я думала, они поймут, что я не могу быть Крис Масбу. И просто ждала, когда они мне об этом скажут. Вот и все что я делала. Я бы сама призналась, честное слово, призналась бы, но коль скоро мне предоставлялся выбор - ведь мне, кажется, впервые в жизни предоставлялся выбор - то я бы предпочла не быть Маргарет Дэвисон, тридцатишестилетней женщиной из Хенли. Как беспристрастные зрители, вы должны признать, что факты как раз свидетельствовали не в мою пользу. (Даже я признавала, что поверить в это трудно, но в тот момент я себе верила). И, несмотря на это, все остальные были убеждены, что я - Крис Масбу из Шепедс Баш, тридцати двух лет от роду.

В бледном круге света от настолько лампы я порвала единственную фотографию подлинной Маргарет Дэвисон. Обрывки я затолкала в бумажный пакет, куда складывала грязные салфетки и банановую кожуру. Так, ну ладно, сказала я себе в порыве благоразумия, ладно, если быть Маргарет Дэвисон ты не хочешь, а быть по-честному Крис Масбу не можешь, то какие альтернативы?
– и ни одной не смогла придумать, ничегошеньки. Кроме как снова убежать. Зачастую побег - единственный ответ. Так или иначе, я всегда убегаю.

Однако бежать - я имею в виду бежать физически - когда ноги у тебя закованы в гипс, весьма затруднительно. Даже опытный беглец вроде меня, даже человек, обладающий большой сноровкой в этом деле, не может преодолеть такое обстоятельство, как невозможность самостоятельно подняться с кровати. Кроме того, я постепенно полюбила эту белую комнату, где однажды парила между раем и адом, без веса, без лица, комнату, по которой медсестра ходит так тихо и плавно, словно тоже парит в невесомости. Там я была счастлива. Все остальные виды побега я практиковала с привычной ловкостью. Я спала, я дремала, я старалась ни о чем не задумываться, особенно о вещах неприятных, например, о том, что же делать, когда меня окончательно починят.

Раз или два я думала о Крис, обычно это случалось после приходов полиции. Они навещали меня несколько раз. Хотели побольше узнать о Катрин Хьюис. Их английские коллеги никак не могут понять, кто она и откуда. Меня это, разумеется, нимало не удивляло, но я молчала. Я старалась не вспоминать о втором паспорте в красном чемодане и о деньгах, спрятанных в багажнике. Они были как крошки от печенья на влажной простыне, эти мысли. Так что я их стряхивала и спала, спала.

Днем заходил доктор Вердокс, садился на кровать и разговаривал со мной вежливо и формально обо всем и ни о чем. Я подозревала, что он хочет попрактиковаться в английском. Иногда он задавал мне вопросы о моей работе, а я без конца улыбалась и отвечала, что работала в офисе. Большая кампания, говорила я. Что ж, большая - понятие относительное. Оно означает всего-навсего "больше, чем маленькая", что тоже относительно, и если подходить с таким мерилом, то я и вправду работала на большую кампанию. Всякие финансы, говорила я. Это уже чистая правда. Однажды он спросил, играю ли я в шахматы. Нет, сказала я, боюсь, что нет. Потом до меня дошло, что Крис-то наверняка умела играть в шахматы. Возможно, даже очень хорошо играла. Как-то мы заговорили о Франции. Я поехала в отпуск одна? спросил он.

– Да, - ответила я.

– Во Францию?

– По Франции.

Куда же я держала путь, хотел он знать, когда произошла авария? Не задумываясь, я поведала ему то, что говорила мне Крис: мол, ехала в Фижеак, к родственникам. И в тот момент, когда я это произнесла, в тот момент, когда слова сорвались с моих губ, я поняла, что совершила грубую ошибку.

– Так у вас родственники в Фижеаке?
– спросил он, взгляд у него стал внимательный и удивленный.

Я начала юлить.

– Ну, как бы это выразиться, не то чтобы близкие родственники, сказала я.
– Вообще-то я совсем их не знаю. Они и не подозревают, что я к ним еду. И не ждут меня.