Лгунья

Я чуть ли не вприпрыжку сбежала по ступеням. Я напевала под нос. Я засунула кончики пальцев в карманы джинсов Крис и шествовала прямо-таки развязной походочкой. Через холл, в кухню, - мои новые ноги шагали шире, чем отваживались ступать несмелые ноги Маргарет Дэвисон, - я топала по пыльным коридорам так, словно имела полное право здесь находиться.

Франсуаза сидела в одиночестве на кухне, пила кофе из большой чашки. Очки её лежали на столе. У неё был детский, настороженно обнаженный взгляд, какой бывает у людей, привыкших носить очки, когда они смотрят на мир без них. Она щурилась, как будто у неё резало глаза.

– Доброе утро, - сказала я. Она подскочила от неожиданности.
– Все уже встали?

– Дети проснулись, - сказала она.
– Я отвезла их в школу. А дядя Ксавьер уже давно на ногах.
– Ее английский был не такой уверенный и беглый, как у Селесты, и не такой педантичный, как у Tante Матильды, но на несколько голов опережал мой французский. Мы автоматически заговорили по-английски, - следствие моего невежества и её инстинктивной учтивости. Хочешь кофе?
– спросила она.

Я налила себе чашку кофе и взяла кусок хлеба. Франсуаза протерла очки юбкой и снова надела. Я увидела в линзах свое двойное отражение.

– Ты совсем не такая, какой я тебя представляла, - сказала она.
– Я думала, ты окажешься очень стильной и недосягаемой.
– Она застенчиво улыбнулась, словно сделала мне комплемент. А мне стало обидно. Плюс-минус парочка шрамов и кривоватая стрижка, но я считала, что мои новые ноги, джинсы и одолженное имя дают мне право претендовать на хотя бы слабое подобие стиля Крис.

– Правда?
– сказала я, смущенная тем, что так заблуждалась.

Она положила на тарелку кусочек масла.

– А я тебя немного помню, - сказала она.
– Помню, как мы однажды ходили купаться. И на пикник.

Я страдала. Хоть и непреднамеренно, но она меня оскорбила. Необходимо было срочно посмотреться в зеркало. Проверить, неужели настолько очевидно, что Маргарет Дэвисон до сих пор здесь.

– Пойду отнесу это Maman, - сказала она, поднимая поднос. Я встала открыть дверь. Это движение её напугало. Она уже стояла на одной ноге, чтобы, поставив поднос на колено другой, взяться за ручку двери. Тарелка с маслом соскользнула на пол и разбилась. Кофе разлился по подносу.

– Ой, прости, пожалуйста, - сказала я.
– Все из-за меня.

– Нет, я сама виновата, - возразила она.

Я подняла масло, убрала с него пару осколков фарфора, сняла несколько пятнышек грязи, подула и положила на другое блюдце.

– Так нельзя, - сказала она, испуганно распахнув глаза.

– Почему?

– Оно же с пола, - от ужаса она открыла рот, получилась влажная, розовая, круглая буква "о".

– Ты знаешь об этом, - сказала я, - и я знаю, но кроме нас никто не знает.

Она поджала губы, чтобы не расхохотаться. За стеклами очков расползлись веселые морщинки.

Я дерзко добавила:

– Люди видят только то, что ожидают увидеть.
– И вилкой нарисовала узор на масле.
– Вот, держи.

Она замешкалась в дверях и сказала:

– Мари-Кристин... Не знаю, заинтересует ли это тебя... но чуть позже я еду в город, Maman просила.

– Ой, отлично, - сказала я.
– Мне как раз нужно купить какую-нибудь обувь.

Она чуть не подпрыгнула от радости.

– Тогда через полчасика?
– спросила она.

Когда она ушла, я съела ещё кусок хлеба. Я оглядывала кухню, изучая, что где лежит. И только собралась помыть посуду, как появилась Селеста, одетая в кимоно. Лицо у неё было того бледно-желтого оттенка, который обычно появляется у очень загорелых людей после бессонной ночи.

– О господи, - сказала она, зевая. И села за стол.

– Доброе утро, - сказала я.

– Кофе горячий?

Осталось на донышке. О чем ей и было доложено.

– Я и сама не отказалась бы выпить ещё чашечку, - сказала я. Вообще-то мне не хотелось, но было интересно, кто из нас сдастся первый и возьмет на себя этот труд. Первой сдалась она.

– Хорошо спала?
– вежливо спросила она, наполняя кофеварку.

– Великолепно. Да. А ты?

Она зевнула и провела рукой по волосам, давая понять, что почти не сомкнула глаз.

– Франсуаза отнесла Maman поднос?
– спросила она.

Я сказала, что да, отнесла. А еще, сказала я, отвезла детей в школу. Селеста подняла бровь. О, как я жаждала овладеть этим искусством. Бровями можно выразить намного больше, чем другими частями тела.

– Очень умно, - сказала я.
– Как тебе это удается ?

– Это что, критика ?
– сказала она.
– Ты думаешь: почему бы ей самой не возить детей в школу? Почему она взваливает эту обязанность на сестру? она закурила сигарету и холодно спросила: - У тебя ведь нет детей, не так ли?

– Нет, - сказала я. Иногда мы с Тони об этом заговаривали. Иногда думали, что надо бы обратиться к специалисту, но ничего не предпринимали. Не знаю, почему.

– Тогда, думаю, ты не в том положении, чтобы меня критиковать, сказала она.

Пока кофе капал в кувшин, Селеста рассказала мне гораздо больше, чем я хотела знать о её муже-солдате, который, по-видимому, был равнодушным, грубым человеком с ограниченным интеллектом и неуклюжими руками. Он жевал жвачку и совершенно не понимал её. Хуже всего то, что он отказывал ей в деньгах: её финансовое положение было отчаянным. А в таком случае что за радость ей была сидеть в этом болоте? Разумеется, она воспользовалась первой же возможностью и пулей вылетела обратно в Париж.

Мне было скучно.

– Хочешь хлеба?
– спросила я в надежде хоть чем-то заткнуть ей рот, но она с отсутствующим видом закурила новую сигарету.

– Найти бы работу, - зевнула она.

Это должна быть, подумала я, очень хорошая работа, чтобы обеспечить деньгами не только саму Селесту и её детей, но и её пристрастие к никотину.

– А чем ты вообще занимаешься?
– спросила я.

– Таскаюсь по замку, показывая одно и то же тупым туристам по шесть раз на дню.

– Нет, я имею в виду, где бы ты хотела работать ?