Ли Бо: Земная судьба Небожителя

Но главное — не в количестве. «Хмельные» стихи Ли Бо сброжены, как само доброе вино, бурлят огромной внутренней энергетикой, немерно экстатичны и вызывают восхищение читателей и благоговение исследователей, гиперболизирующих их романтическую мощь до уровня … «симфоний Бетховена». В знаменитой «Сянъянской песне» исследователь видит, как «вино пробуждает у поэта невероятную силу воображения» [Гэ Цзинчунь-1994. С. 53].

Ведь по натуре своей Ли Бо был весьма экзальтированным человеком, лишь время от времени надевая на себя маску конфуцианской сдержанности. Похоронив односельчанина У Чжинаня, он так рыдал у свеженасыпанного холмика, что у проходящих мимо случайных прохожих сжималось сердце.

Вино было для Ли Бо прежде всего средством забвения и поэтического вдохновения, оно раздвигало границы жестко очерченной действительности, формируя иную, особую реальность, которая оказывалась точнее и глубже «трезвой» реальности, затуманенной ритуальностью, долгом, обязанностями и останавливающейся на внешнем абрисе объекта.

Более того, вино соединяло его с космосом, и этот способ разрыва с бренным миром и ухода в пространство обитания святых оказывался гораздо более действенным, чем магические даоские практики. Или тесно сливался с ними, продолжая, усиливая, ускоряя их воздействие. Ведь прием корня аира лишь через четыре месяца оказывал воздействие на духовную структуру, лишь через семь лет седые волосы вновь становились черными, через десять лет лицо становилось розовым, как цветок персика, и только на двенадцатом году ты обращался в «истинное существо», входя в вечность.

А раз уж, выпив, ты и мудр, и свят, — Зачем же улетать нам к горним сяням? Три чаши отворят широкий Тракт, Большой черпак — мы вновь Природой станем. («В одиночестве пью под луной», № 2)

Вино порой было элементом игры, куража, аттракциона, мистификации. Не всегда поэт, казавшийся пьяным, был пьян на самом деле, нередко он притворялся таковым для того, чтобы «сыграть роль», совершить то, что трезвому не простится.

Как-то постучал он в ворота высокого сановника и передал бамбуковую дощечку (инструмент самопредставления, аналог нашей визитной карточки), на которой было написано «Ли Бо, который ловит в морях гигантских черепах». Заинтригованный вельможа, приняв поэта, поинтересовался: «И как же вы их ловите?» — «Из радуги делаю леску, из луны крючок». — «А наживка?» — «Неправедные мужи Поднебесной».

В другой раз, придя в возбуждение от встречи со старым другом да еще возвращаясь в вольную жизнь после ссылки, он гипертрофированно изобразил степень своих ощущений в такой форме: «Я для тебя готов обрушить Башню Журавля…»(«В Цзянся подношу Вэй Бину из Наньлина»). Это стихотворение вышло за пределы восприятия только адресатом: некий юный поэт Дин, восприняв его с опасной буквальностью, страшно испугался за судьбу известной Башни Желтого Журавля и назвал Ли Бо неизлечимо сумасшедшим. Поэт не прошел мимо этого выпада и снисходительно ответил: «Ну, обрушу я эту высокую Башню, / С чего тогда святые станут улетать в Небо? / Желтый Журавль пожалуется Яшмовому Владыке, / И тот вернет Башню на место./…/ Вот подожди, завтра протрезвею, / И поищем с тобой весеннее сияние» («Протрезвев, отвечаю Дину-восемнадцатому на его выпад насчет падения Башни Желтого Журавля»).

Вариация на тему

…Ли Бо с усилием приподнял осоловевшие глаза. Над заостренной вершиной воссияла луна, чуть пересеченная тучками, весело подмигивая хмельному поэту. А кто это там, напротив? Перебирая струны, погрузился в себя… Ах, да, горний старец, отшельник с соседнего склона. Рядом с ним в траве валяются опустевшие кувшины, и ночной ветерок почти не ощущаемым дуновением колеблет окружавшие их черные шелковые ленты. Какая воля! Какая свобода! Какая легкость в душе, воспарившей надо всей мерзостью суетного мира! «Уснуть… И ты иди спать. А с утра я пошлю Даньша за вином. Цинь не забудь. Завтра споем вот это». Ли Бо сорвал с кувшина ленту и легкой, не то что веки, кистью набросал на ней несколько строк:

Мы пьем с тобой в горах среди цветов: Фиал вина, еще, еще один… Иди к себе, а я уж спать готов, Вернешься завтра, взяв певучий цинь. («С Постигшим истину пьем в горах»)

Парой штрихов легкого, изящного четверостишия он очертил атмосферу дружеской пирушки, которая продолжается до тех пор, пока друзья в состоянии наслаждаться не столько питием, сколько музыкой, ибо вино — лишь фон для духовного общения, а музыка — высокое парение духа. В среде интеллектуалов такое отношение к вину как соучастнику творческого процесса было широко распространено. Художник У Даоцзы, не выпив, не брался за кисть. Каллиграф Чжан Сюй опрокидывал чашу за чашей, пока сознание его не мутнело, и лишь после этого подходил к чистому листу бумаги. Протрезвев, сам удивлялся отточенным линиям сотворенных им надписей. Поговаривали, что ему помогают духи, и называли «полоумным Чжаном».

Еще дальше пошел сунский художник Бао Дин, рисовавший тигров. Он тщательно прибирал комнату, запирал двери, завешивал окна, оставляя лишь тонкий луч света, падавший на приготовленный лист бумаги. Выпивал доу вина, сбрасывал одежду и становился на четвереньки. В нем словно бы происходило преображение в тигра, он сливался со своим объектом. Выпивал еще доу — и брался за кисть. Тигры на бумаге выходили, как живые, только что рычание не раздавалось.

Воистину, как проницательно точно сформулировал Цюй Юань в оде «Старик рыбак»: «Вокруг все пьяны, только я и трезв!» Великая фраза! Так мог выразиться только человек, для которого вино — лишь инструмент слияния с Естеством. И о Ли Бо говорили, что он всего более трезв, когда пьян. Ведь, как сказал уже после Ли Бо поэт Оуян Сю, «для хмельного старца не вино главное, как для горы главное — не высота, а святость».

Часть третья ТАК ДЛЯ КОГО Ж СВЕТЛА СИРОТСКАЯ ЛУНА?

Глава первая Узник дворцовых интриг (755–759)

И вновь Лушань

Порой, возносясь со святыми в психоэнергетическое пространство космоса, Ли Бо видел и чувствовал то же, что и находясь на земле. В стихотворении «Направляясь в Шаньчжун, скрываясь от мятежа, подношу Цую из Сюаньчэна» он писал: «На Центральной равнине — шакалы и волки, / Полыхают святые кумирни». А в стихотворении № 19 цикла «Дух старины» отмечает ту же картину под собой, паря на сакральном Гусе вместе со святым Вэй Шуцином:

И мне примстилось, что в пурпурной мгле Летим, запрягши Гуся, все втроем. Я вижу, как к Лояну по земле Мчат орды дикие сквозь бурелом. Там реки крови разлились в степях, Вельможные уборы на волках.

Тревожные предчувствия поэта сбылись — обретший силу северный наместник Ань Лушань повернул своих воинственных степняков против легитимной власти. В 9-й день 11-й луны 14-го года Тяньбао (конец 755 года) его стопятидесятитысячная армия двинулась на юг. Шлейф пыли тянулся на тысячу ли. Ань Лушань легко овладел городом Фаньян, форсировал Хуанхэ и в 13-й день 12-й луны (это было уже начало 756 года) занял Восточную столицу Лоян. Лишь после этого двор осознал серьезность ситуации и поднял войска, которые возглавил градоначальник Цзююаня Го Цзыи, давний знакомец Ли Бо. Он потеснил мятежников обратно к Фаньяну, но успех был временным. Ань Лушань вернулся в Лоян и в начале 15-го года Тяньбао (рубеж зимы — весны 756 года) провозгласил себя императором новой династии Великая Янь. Немало высоких сановников, забыв о верности Сыну Солнца, перешли на его сторону, а бывший начальник Ли Бо, глава академии Ханьлинь Чжан Цзи, занял пост главного советника («канцлера»).

Сюаньцзун с ближним кругом в растерянности бежал через западные ворота Запретного города Яньцюмэнь в отдаленное Шу, чтобы укрыться в Чэнду. По пути он «кидал кости шакалам», надеясь умерить кровожадный пыл мятежников. В Мавэй, где у теплых источников под успокаивающие напевы бамбуковых флейт прошло столько дождливых осеней и зим с Драгоценной наложницей, он, спасая свою жизнь, «даровал смерть» Ян Гуйфэй, послав ей недвусмысленный красный шнурок для лилейной шейки, а ее брата Ян Гочжуна отдал на растерзание мятежникам, но это не смягчило их ожесточения.

В канун мятежа Ли Бо был в Цзиньлине, а узнав о событиях, бросился в Лянъюань спасать жену и попросил друзей вывезти детей из Восточного Лу. Это был естественный шаг человека, осознающего свою личную гуманистическую, а не только общественную миссию. Но душа его была неспокойна, и тревога за судьбы страны усугублялась пониманием невозможности что-то предпринять: всё это он предвидел, пытался предупредить верховную власть, но его не услышали. В цикле стихотворений «Пишу в пути, спасаясь от беды», он с грустью вспоминает Лу Ляня, отшельника, рыцаря, политического деятеля периода Чжаньго (403–221 годы до н. э.), который искусно предотвратил военное нападение царства Цинь на царство Чжао, и констатирует собственную беспомощность: «И у меня стрела Лу Ляня есть, / Но я не в силах выстрелить, как он» (стихотворение № 3). А в знаменитой «Песне о свирепом тигре» оправдывается: «Не мог не скрыться в южном крае от варварских копыт».