Ли Бо: Земная судьба Небожителя

Го Можо весьма резко порицает «паникерство» Ли Бо, недопустимое, «когда стране грозит гибель», квалифицирует это как «величайшую ошибку Ли Бо» и называет его «беглецом». Такой жесткий пассаж авторитетного ученого, бросающий трудно смываемую тень на великого поэта, справедливо вызывал осуждение со стороны профессора Ань Ци. Стоит, однако, заметить, что в 1972 году, когда Го Можо опубликовал книгу «Ли Бо и Ду Фу», он не мог ни обойти этот общеизвестный факт биографии Ли Бо, ни дать ему иную оценку, находясь под давлением тогдашнего социально-политического накала в КНР. Спасибо, что хотя бы с такими издержками он напомнил обезумевшей стране об ее величайших гениях, которых не стоило бы «сбрасывать с парохода современности».

Кроме того, очевидно, что, предприняв после визита в «логово тигра» в Ючжоу попытки воззвать к императорскому двору, Ли Бо понимал, что, раз его не воспринимали как государева советника в расслабленное мирное время, его доводы тем более не услышат в минуту угрозы для трона. Не пику же ему, в конце концов, взять в руки? И годы не те, и статус иной, и оценка своих сил много выше. И все же, как мы увидим дальше, первой же предоставленной ему возможностью активно включиться в развитие событий Ли Бо воспользовался. Ведь, как он в том же году написал в стихотворении «Песнь бравому молодцу из Фуфэн», сейчас «Не время, как Чжан Лян, уйти к Чи Суну, / Поймет меня лишь Желтый камень у моста», что языком историко-мифологических аллюзий означало, что сегодня недопустимо медитировать в глухих горах, а надо быть в гуще актуальных событий.

Но пока он метался по стране: проскакивал «малые павильоны», надолго не задерживался у «больших павильонов», которые в танские времена стояли на трактах через каждые пять и десять ли, горячил усталого коня, перекидывался короткими словечками с шурином Цзун Цзином, временами оборачивался назад, где в повозке дремали их жены. Сначала его потянуло в любезные сердцу места У-Юэ, достаточно далекие от военно-политических страстей, кипевших в околодворцовых пространствах. В начале лета он добрался до округа Юйхан, который еще полтора десятилетия назад именовался, как и в наше время, Ханчжоу. Заболев, задержался там до осени. А потом метнулся на запад — сначала ненадолго в Сюаньчэн, после чего осенью 1-го года Чжидэ (756) осел в районе горы Лушань на склоне вершины Пяти старцев.

Ли Бо с грустью смотрел на выглядывающие из зелени над девятью рукавами великой Янцзы ее пять пиков, напоминающие то поэта, то монаха, то рыбака с удой, и вспоминал, как побывал здесь еще в 720-х годах, только покинув родное Шу Этот дивный пейзаж сразу же так впечатлил его, что он написал четверостишие «Смотрю на вершину Пяти старцев близ горы Лушань»:

Вон там — пять скал, сидящих старых человечков, Златые лотосы под сферой голубой. Видна отсюда прелесть вся Девятиречья. Уйду от мира к этим тучам под сосной.

Вариация на тему

Вот он и скрылся у этих сосен под бегущими облаками, только не от мира людей, а от пожара войны. Но и от мира, мирского, бренного — тоже. Он подолгу сиживал за каменным столом в своей хижине, покрытой соломой, или потерянно бродил по склонам, собирая лекарственные травы. Хижину, огороженную бамбуковым частоколом, поименовал «Кабинетом Отшельника Синего Лотоса», вложив в это пышное название, так не соответствующее скромности жилья, множество смыслов: и ностальгию по родному Шу, по Посаду Синего Лотоса, где стоял родительский дом, по юности с горящими, жгучими надеждами и замыслами, и прощание с миром страстей человеческих, принесшим ему столько страданий и не заслуживающим ничего иного, кроме как полного и окончательного отречения (Синий Лотос — поэтический символ Будды). И все же…

Еще одна вариация на ту же тему

«Утренний туман застилал гору Жаровни, и сквозь него пробивались лучи солнца, окрашенные багровым цветом. Со скалистых камней Жаровни срывался водопад, прорезая туман, и зрелище было редчайшее. По горной тропе брел дровосек с вязанкой за плечами и пел: „К закату поднимусь на пик Жаровни, / Взгляну на юг — там водопад вдали“. Ли Бо остановился, прислушался. Дровосек-то напевает слова его стихотворения „Смотрю на водопад в горах Лушань“. Сердце всколыхнулось радостью, и он с тихой улыбкой принялся пощипывать усы. Тридцать с лишним лет назад он был здесь, на Лушань, и написал это стихотворение, оно распространилось среди людей и вот стало горной песенкой дровосеков. День клонился к вечеру, и Ли Бо забросил за спину котомку с травами, подхватил мотыгу и пошел к дому».

[Гэ Цзинчунь, 2002-А. С. 219–221]

Морщины души разгладились. Не такой уж он и отверженный. Пишет же не какую-нибудь простенькую «Деревенщину из Ба», а «Белый снег солнечной весной», настоящие стихи, не каждому, казалось бы, доступные, а вот смотри — простой трудяга напевает!

Поэт в поход собрался

Тем временем при дворе и в тесно окружающих его ближних пространствах происходили странные события, которые исследователи сегодня не в состоянии достаточно однозначно прояснить, выдвигая разные гипотезы, преимущественно психологического характера.

В пятнадцатый день седьмой луны пятнадцатого года Тяньбао (лето 756 года), уже находясь в Чэнду, император Сюаньцзун своим указом разделил направления обороны между принцами: наследник Ли Хэн возглавил войска, которым надлежало выдвинуться в северные области к Хуанхэ и освободить обе столицы, а Ли Линь [128] , больше известный по своему титулу Юнван, должен был оборонять земли южнее Янцзы. Тут важны не детали полномочий, а сам факт: Сюаньцзун выступил как единоличный властитель страны и верховный главнокомандующий.

128

Шестнадцатый сын Сюаньцзуна, человек высокого роста, свирепой наружности, с косым взглядом и необузданным характером. Родился в 710-х годах, в 726 году пожалован титулом Юн-ван. Его мать умерла рано, и фактическим воспитателем Ли Линя был его старший брат Ли Хэн. Резиденция Юн-вана находилась в Цзинчжоу, на землях древнего царства Чу («дворец чуского вана», как писал Ли Бо в стихах).

Однако за три дня до этого принц Ли Хэн издал свой указ, в котором односторонне провозгласил себя императором Суцзуном, а отца — «Верховным правителем», что фактически означало отрешение того от престола, и сменил девиз правления на Чжидэ. Сюаньцзун своим указом поддержал это решение, но лишь через месяц. Среди его аргументов звучал и такой: «Путь до императора далек», что опасно в быстро меняющейся военной ситуации.

Возможно, «если взглянуть с позиций усмирения мятежа, принц поступил рационально» [Сюэ Тяньвэй-2002. С. 50], ибо «на небе не может быть двух солнц». Но двор уже давно жил во взаимном недоверии и подозрительности, так что этот неожиданный волюнтаристский шаг принца рассматривается историками не как случайность, а как логическое завершение круговорота интриг при танском дворе, для чего мятеж и напряжение военной борьбы стали прекрасным поводом.

Выказывая отцу внешние знаки почтения, новый император сосредоточил «поиски врага» на брате, ибо тот начал исполнять указ Сюаньцзуна с подозрительной быстротой, собрал войска в Цзиньлине и вскоре двинулся на восток, проигнорировав распоряжение нового императора вернуться в пределы Шу. Возможно, он осознавал стратегическую важность южных областей, которые всегда были житницей страны. А может быть, вынашивал некие тайные планы. Ему ведь как раз перевалило за сорок, когда, по Конфуцию, «благородному мужу» положено было четко определить свой социальный статус.

Еще из Цзиньлина принц послал Вэй Цзычуня, давнего знакомца Ли Бо, гонцом на Лушань к поэту, призывая его присоединиться к борьбе с мятежниками. Ли Бо был в замешательстве. Вряд ли он что-то знал о вскрывшейся язве конфликта между царственными братьями и считал Юн-вана полководцем, которого легитимный император поставил во главе войска. Однако события собственной жизни диктовали ему осторожность в общении с высшей властью. Хотя он не мог не понимать, что это, возможно, его последний шанс прикоснуться к механизму государственного управления, о чем он мечтал всю жизнь. Но определенного ответа гонцу не дал, и вскоре тот явился во второй раз, и опять поэт ушел от решения. На протяжении трех месяцев Юн-ван трижды посылал гонца.