Либидисси

Непроницаемым мраком не встречал меня ни один проулок — даже самый глухой, в старой части города. Дело, по-видимому, в той богатой мельчайшими песчинками дымке, которая колоколом висит над центральными районами и отражает достаточно света в самые отдаленные и укромные места. Я=Шпайк еще раз пытаюсь отличить глинобитные дома от построек из камня по их цвету в ночи. Здания из голубой глины, как тот, разыскиваемый мною, дом с пассажем, редки даже в эгихейском квартале. Некоторые историки архитектуры причисляют их к самым древним многоэтажным домам на земном шаре. Поначалу мне казалось, что пигменты голубой глины ведут себя как-то неприлично, веками сохраняя свое свечение и превосходя по яркости сопоставимые с ними современные красители. Этот эффект особенно хорошо заметен при солнечном свете, однако дает о себе знать и при резком свете ртутных ламп, освещающих ночью многие улицы, в том числе и ту, где живу я. Лишь коварное освещение эгихейского квартала не позволяет распознать голубизну глины. От коптилок на сыром масле, мигающих на высоте третьих рядов окон, исходит желтый свет с оранжевым оттенком, превращающий все фасадные цвета в более или менее безобразные вариации коричневого.

Выручает такси. Навстречу мне плывет громадный американский лимузин старой-престарой модели. Над высокими колесами вздымаются будто распухшие отчего-то крылья, а между капотом и бампером зияет огромный радиатор-гриль. Его хромированные зубья, имитируя неповторимые формы челюстей разного рода хищников, создают впечатление какой-то страшной угрозы. Притулившись в правом углу салона, где сиденье и спинка обтянуты кожзаменителем с рубцами из суровых ниток и давно продавлены человеческими телами, я почти не слышу работы объемистого мотора, скрывающегося за оскалом радиатора. Наверное, это современный агрегат, преемник четырех-пяти моторов, уже отслуживших свое. В городе, где самой разной аппаратурой пользуются так, что она изнашивается с головокружительной быстротой, исторические оболочки отдельных механизмов сохраняют с особым тщанием.

Шофер подъехал к выходу из эгихейского квартала в считаные секунды: от того места, где я=Шпайк, отчаявшись, прекратил поиски, до него было лишь несколько домов. Быстро минуем базар жестянщиков, после полуночи деловая жизнь течет тут спокойнее. И вот уже пересекаем сверкающий огнями бульвар Свободы Слова с роскошными особняками прежних властителей, над какими теперь возвышаются башни из стекла и стали, и вскоре попадаем в ту часть города, где уже давно обитаю я=Шпайк. Здесь, в бывшем квартале тряпковаров, и иностранцу' живется неплохо. Таких, как я, в этом старом невзрачном районе несколько сотен. Многие, прежде всего американцы, предпочитают улицы, выходящие на бульвар. Мое жилище — в самой середине квартала, там, где двухэтажные домики обступают квадратные внутренние дворы, в которых и сегодня еще можно видеть бассейны со стенками из камня, служившие для изготовления бумаги традиционным способом. Окно задней комнаты выходит в такой двор. Три низких бассейна густо заросли колючим чертополохом. Если зимой сильно дождило и накопилось немало влаги, то за каких-нибудь два-три дня эти дебри расцветают белым цветом. Каждый стебель усеян маленькими, с запахом корицы цветочками, привлекающими мириады летающих и ползающих насекомых. Мягкие, как резина, шарики-плоды еще долго покрывают двор медленно сереющим ковром, пока, так и не пустив ростков, не растворятся в грязном верхнем слое глинистой почвы.

Нехотя, испытывая недомогание каждой своей клеточкой, мое тело выбирается из старого лимузина. Часов я=Шпайк давно уже не ношу, но, чувствуя пульс города, делаю вывод, что теперь чуть больше полуночи. Оказаться дома так рано нет никакого желания. Я занимаю только второй этаж небольшого строения, первый пустует. У подножия узкой, крутой лестницы я=Шпайк застываю в состоянии тупой, бессмысленной дремоты: с течением лет это вошло в привычку. Не ясно, что именно каждый раз мешает мне сразу подняться наверх. Сознание может помутиться и от запаха деревянной лестницы. Просыпаясь — зачастую с болью в спине, — я=Шпайк вижу, что лежу, поджав колени, на одной из нижних ступенек. И сегодня, хотя я вернулся домой много раньше обычного, меня одолевает сон. Смыкаются глаза, мысли путаются, не встречая сопротивления… Внезапно из полузабытья меня выводит звук, с каким крупные капли дождя шлепают по камням. С каждой секундой звук этот усиливается, пока не заканчивается резким ударом о металл. Усталость как рукой снимает. Редко, мучительно редко я=Шпайк получаю послания по пневматической почте. Если это происходит так, как сейчас, то во мне волной вскипает радость. Ноги спотыкаются о последние ступени. Распахнув незапертую дверь, я=Шпайк спешу через обе темные комнаты к южной глухой кирпичной стене. Дрожащими пальцами сдвигаю латунный запор с алюминиевой заслонки. Из трубы с шипением вырывается воздух, и светло-серая капсула из листового металла, длиной с хорошую ладонь, толщиной с кулак, покрытая тончайшей масляной пленкой, нагретая трением скольжения, падает мне в руки.

5. Притяжение

Все капсулы, полученные мною по пневмопочте, я=Шпайк поставил на полку за телевизором. Над его матово-черным корпусом серебристый ряд смотрится превосходно, а благодаря тесному соседству одинаковых предметов коллекция кажется более обширной, чем она есть на самом деле. Каждая капсула состоит из двух, открытых с одной стороны стальных цилиндров. Тот, что покороче, служит крышкой и навертывается на другой по спиральной резьбе длиною около двух дюймов. Округлая поверхность обеих частей — без украшений, абсолютно гладкая. Только на донышках глубоко, словно рукою скульптора, выбит фирменный знак с моей родины: три рельефных, расположенных треугольником пересекающихся кольца. Желающий увидеть этот символ найдет его в городе повсюду. Им мечены как чугунные решетки водостоков на бульваре Свободы Слова, так и мощные шестигранные болты, которыми скреплены в Старом городе рельсы и шпалы железной дороги. Уличные мальчишки знают о чужеземном происхождении знака. Ухватив иностранца за штанину или ремень видеокамеры, они тянут его к овальным крышкам подземных гидрантов, на которых три кольца, лишь слегка истертые подошвами пешеходов и шинами автомобилей, видны особенно хорошо.

Сегодняшняя капсула открываться не хочет. Это случается при каждом втором или третьем поступлении. Но если закапать в стык между цилиндрами немного кунжутного масла и осторожно постучать о край стола тем местом, под которым находится резьба, то развинтить капсулу можно довольно быстро. Только один раз, в начале знакомства с пневмопочтой, я=Шпайк потерял самообладание и взрезал заклинившиеся цилиндры по всей длине. Остается загадкой, почему мой дом, неприметный и сложенный из кирпича, служивший некогда местом обитания и работы семейного клана бумажников, был подсоединен к пневматической почте. Лишь спустя недели три-четыре после вселения, когда морильщик, киренеец по национальности, отыскивая убежища тараканов, снял со стены старый ковер, я=Шпайк увидел в ней отверстие с какой-то механикой. Мне, чужаку в этих краях, было, конечно, не ясно, для чего оно предназначено. Постучав наконечником баллончика с ядовитым раствором по эмблеме на запорной крышке, а затем и по моей груди, борец с паразитами объяснил мне на пидди-пидди, что передо мной — принимающая станция пневмопочты, одна из немногих еще сохранившихся и даже действующих, и что уроженцу страны, где пневмопочта была изобретена, необходимо пользоваться ею, почитая это делом чести.

Следующие недели были потрачены мною — с трогательным рвением новобранца — на то, чтобы собрать информацию об этой системе. В архиве «Голоса Освобождения», единственной газеты города, хранившей свои подшивки прошлых лет наряду с подшивками другой газеты, ее предшественницы, нашлось немного материала о структуре сети и первоначальном этапе ее эксплуатации. На одной из фотографий я узнал здание некогда существовавшего агентства пневмопочты — укрепленный колоннами куб в беспомощно-напыщенном стиле последнего рубежа веков. Это здание на южном конце бульвара Свободы Слова уже тогда поразило меня особой уродливостью. Я=Шпайк решил попытать счастья на месте. В бывшем управлении пневмопочты находился теперь институт, занимающийся изучением и сохранением фольклора исчезающих малых кочевых народов. В институте меня принял референт по связям с общественностью. Его ответ на мой вопрос был столь же любезен, сколь и лаконичен: пневмопочтовая компания обанкротилась почти сразу же после ее создания. Важнейшие технические сооружения, в первую очередь дорогостоящие станции отправки, были в последующие годы и десятилетия демонтированы, причем без всякого плана, и, по всей вероятности, полностью превращены в металлолом.

Фредди, у которого я=Шпайк вскоре поинтересовался как-то ночью в бане, что же все-таки случилось с пневмопочтой, сказал мне, что так оно в основном и было. Правда, оценивая сей факт, необходимо знать, что вслед за официальным закрытием системы Гахис, тогда еще совсем юный, начал первую кампанию борьбы за чистоту крови и нравов. Его приверженцы, одетые во все белое, впервые стали появляться средь бела дня перед кафе на бульварах, чтобы выплескивать под ноги ошеломленным иностранцам заказанную теми зулейку. Затем с чужаков обычно срывали штаны и заставляли вытирать ими мокрую от зулейки мостовую. Гораздо более суровому наказанию подвергались местные жители, которых гахисты заставали пьющими зулейку. Фредди сам видел, как одному бизнесмену, всеми уважаемому торговцу кониной — он знал его лично, — у водостока близ отеля «Эс-перанца» тесаком, которым здесь издавна рубят камыш, отсекли руку, за минуту до этого державшую стакан со злополучным напитком.

Бесчинства такого рода творились целых три года, и первая волна репрессий быстро привела к тому, что среди горожан не осталось ни хозяев питейных заведений, ни торговцев, которые отважились бы в открытую предложить кому-то заказать или купить зулейку. Именно в те годы легендарный клан Агоманов, нелегально торгуя зулейкой, сумел сколотить состояние, ставшее в городе притчей во языцех. Под руководством одного из сыновей старого Аммона Агомана, изучавшего в Берлине инженерные науки, были не только восстановлены порушенные станции отправки пневмопочты, но и построены новые магистрали. Проявляя завидную находчивость, молодой Агоман пользовался для закладки трубопроводов сжатого воздуха исключительно уже имевшимися коммуникациями, причем предпочтение отдавалось мощным, износостойким керамическим трубам, из которых в прошлом веке — с щедростью, доходящей до расточительства, — в городе была сооружена первая система канализации. Бутылки под зулейку унифицировали тогда таким образом, что они как раз входили в капсулу пневмопочты. Со времен сухого закона повелось также разливать зулейку по некрасивым, но небьющимся бутылкам из поливинилхлорида.

Однако после массового самоубийства сторонников Гахиса на футбольном стадионе зулейка почти сразу же вышла из-под запрета. Контрабанда и подпольная торговля заглохли. Среди Агоманов начались кровавые разборки: мирно поделить свои богатства они не могли. Одно время двоюродные и троюродные братья даже обменивались по пневмопочте бомбами с дистанционным взрывателем. Тем не менее одному из внуков старого Аммона Агомана удалось примирить враждующие семейства, после чего почти все члены клана подались в Соединенные Штаты и Канаду. Никто, пожалуй, не может точно сказать, что произошло с бесхозной пневмопочтой потом. В отдельных кварталах станции отправки оказались в руках местных банд, но что делать с такой техникой, они явно не знают.

Это была версия Фредди, озвученная им в клубах пара с фимиамом. И мне нечего было добавить к ней из сведений, добытых мною самим, пока однажды ночью в сон, терзавший меня вереницей картин той поры, когда жизнь моя еще протекала на родине, не врезался звук, похожий на звонкую весеннюю капель. Набирая силу, он стремительно приближался и оборвался ударом с дребезгом. Вырванный из кошмарного полузабытья, я=Шпайк увидел — такое случается со мной до сих пор, — что лежу, скорчившись, на нижних ступеньках лестницы, ведущей с первого на второй этаж моего домика. Сразу стало ясно, что меня разбудило. Наконец это произошло. Кое-как поднявшись на ноги, я=Шпайк поспешил наверх. В первой полученной мною капсуле — дрожащими руками я развинтил ее на две части — была всего лишь пластиковая бутылка с зулейкой… Но сделав глоток прямо из горлышка, я почувствовал ту редкостную горечь, что своей двойственностью превосходит даже абсент, а в нос мне ударил отдающий тленом, мгновенно вдохновляющий на свершение чего-то высокого запах старой зулейки — зулейки-бренди. Гнать зулейку довольно трудно, годами же держать дистиллят в бочках и доводить его до кондиции удается — из-за непредсказуемости поведения микроорганизмов — и вовсе мало кому. В обычных торговых точках зулейку-бренди не продают. Нужно иметь связи с семействами-изготовителями в эгихейском квартале и в любом случае — очень толстый кошелек с твердой иностранной валютой. Моя первая собственная бутылка зулейки-бренди, емкостью в пол-литра, присланная по пневмопочте, была опорожнена той же ночью. Лишь после полудня, пробудившись и окончательно протрезвев, я=Шпайк увидел прикрепленное к подарку послание: этикетка была приклеена криво и неплотно, снять ее с пластика не составляло труда. На обратной стороне бумажки было что-то написано карандашом, и я=Шпайк прочитал первое адресованное мне письмо.