Лицей послушных жен (сборник)
Шрифт:
Бросил несколько монет в шляпу длинноволосому хиппи с белой крысой на плече, который всегда лежал в арке навзничь и временами довольно забавно (для туристов) изображал приступы тропической лихорадки. Хиппи звали Карл, его крысу – Гамлет. Вообще, оба были те еще пройдохи и знатоки самых глухих кабаков еврейской части города, где мы неоднократно сидели, спаивая Гамлета чешским пивом и убивая время в душевных ссорах о Лестере Янге и Коулмене Хоукинсе, оригинальные записи которых я выцыганил у Карла за порцию бараньего бедра со спаржей.
Я всегда считал, что Карлов Мост – это дьявольское создание Петера Парлера, замешанное на яйцах, твороге и молоке шесть веков назад, – самое лучшее, самое магическое место в мире. По крайней мере, там, проходя вдоль галереи
Единственное, что никогда не приходило мне в голову, так это приложиться ладонью к медному кресту, которым на парапете отмечено место казни Яна Непомуцкого. Не то чтобы я не почитал святого мученика, наоборот, его вполне понятная мужская отвага во время пыток вызывала у меня большое уважение: богослова казнили за то, что он не выдал тайну исповеди королевы Софии. Просто я видел в этом ритуале абсолютно «туристическую фишку», которая давно уже стала разменной. Гиды, выстраивая группы в огромные очереди к этому кресту, всегда предупреждали, что он исполняет все желания, но взамен отнимает у человека год жизни. А потом, перекуривая, с улыбкой наблюдали, как из очереди постепенно выпадает наиболее рассудительный народ.
Идя мимо этого святого места, я подумал, что именно сейчас охотно бы пожертвовал годом жизни за новую трость.
Мост еще не был переполнен туристами, над ним еще висел легкий флер утреннего тумана, и я решил, что пару минут позора стоят одной важной детали для моего верного спутника жизни.
Озираясь, не наблюдает ли за мной Карл, я подошел к парапету и, делая вид, что это случайный жест, положил ладонь на медный крест…
На удивление, он уже успел прогреться. Что теперь? Надо просить. Но какими словами говорят со святыми?
Я сказал так: «Слушай, старик, мне позарез нужна трость! Дай мне возможность и время найти ее!» Потом я сказал «аминь» и посмотрел на Непомуцкого, который стоял на противоположной стороне парапета в венке, сложенном из пяти острых звезд, и подмигнул ему: «Ок?»
Но тот в своем экстатическом порыве не обратил на меня никакого внимания.
Зато по контракту, который привез Атанас Тодоров, у меня, к счастью, оказалась целая неделя свободного времени.
То есть я мог спокойно отыграть два последних концерта с Петровичем и Барсом, еще и устроить им приличную «отвальную», а потом смотаться на родную землю и преспокойно достать там камышовый язычок, без которого мой металлический товарищ был всего лишь кучкой железа.
Глава вторая
Трость
«…Он был чуть ли не единственным белым тенор-саксофонистом, который играл на уровне с черными. А переиграть черных – это надо быть в джазе полубогом!
Его называли Мистер Звук – Стен Гетц.
Стенли Гаецкий, украинский еврей… А знаешь, все, что связано с этим национальным коктейлем, даже если он замешан родителями, а ты никогда не видел родину, отравлено такими мелодиями, что… мама-дорогая! Нет ничего более щемящего, чем народные мелодии. Услышишь – и сам вынешь из себя душу! И уже она – не твоя, а отлетает за каждой нотой, а тело – это так, тлен, тлен…
…В конце 50-х у меня была одна, так сказать, пластинка – тогда их делали на рентгеновских снимках, то есть на чьих-то легких! – Бена Уэбстера с оркестром Эллингтона. Дед тогда уже умер, а отец, по словам мамы, был совсем сумасшедшим, поскольку чинил духовые инструменты – дело неприбыльное. Да еще меня учил играть сначала на дудке, потом продали корову – купил мне саксофон.
Представить только: если у нас кому-то музыкальный инструмент покупали, то только аккордеон, чтобы можно было на гулянках играть. А о саксе даже и не слышали. Труба – она и в Африке труба…
Все это от деда пошло. Это безумие. Он был моряком, еще до Октябрьского переворота ходил из Одессы до самой Америки. Остаться там хотел, но ностальгия замучила, да и бабушку здесь должен был еще от
первого мужа отбить, поэтому вернулся. Но не один, а с чудным футляром, а в нем – этакая изогнутая труба на красном бархате.Тогда еще изобретение Адольфа Сакса у нас не знали.
Играл он тайно. Поскольку не было партитур – говорил сам, как Бог на душу положит. Забирался в ригу и с крысами музыкой разговаривал. Играл до тех пор, пока до лагерей не доигрался. А этот сакс ему тоже к делу пришили как буржуазный пережиток.
Но я не о том…
Я этот сакс как в первый раз увидел – он уже как консервная банка выглядел, ведь его дед каким-то чудом сохранил до конца жизни, – затрясся весь. Перевернулось что-то во мне, да так, что до сих пор на место не встало. Хорошо, что и отец таким же был. Понял…
Так вот, мы с ним слушали пластинку на чьих-то ребрах вместе. И вот там – где сейчас летняя кухня – я тогда и отрубил себе фалангу на пальце! Какое-то помутнение нашло! Может, и правда, были в нашем роду по мужской линии какие-то безумные гены. Слушаю – и понимаю, что мне так никогда не сыграть! И такая тоска накатила, хоть вешайся или в камыши головой. Дышать нельзя! Такая боль вот здесь, в груди, что немедленно надо было ее чем-то перебить. Вот я, дурак малолетний, за топор – и хрясть!
Но знаешь – не жалею! Вот тебе крест, не жалею! Не веришь? Веришь. А знаешь, почему так поступил? Это я в себе навсегда зависть отрубил! Если бы не отрубил – на стены сейчас бы лез, перся в музыканты. А поскольку мне малого ничего не надо, а до большого было как до Киева раком – пропал бы, в рюмке бы утопился. Знаешь, это надо сразу понимать – в чем твой путь. Наверное, эта фаланга была как… жертвоприношение. Потому что дал мне Господь просветление и путь указал. Теперь чуть ли не полмира самых известных музыкантов говорят моими языками! Разве это не стоит какого-то там пальца?!
Сидим здесь, как звери, кончики пальцев у меня, видишь, какие – черные. А там, за океаном или еще дальше, говорят твои дети на твоем языке.
Хоть невеликое это дело – трость выточить. Каждый может. Вроде бы. А вот идут за ней сюда, ко мне. Потому как знаю секрет ручной обработки. Тебе передам. Потому что отхожу. Слышишь, отходить буду скоро…»
«…Говорят со всех сторон, что сейчас мир духовно обеднел, вот, мол, семьдесят процентов людей в нашей стране книжек вообще не читают. Сам слышал из телевизора. Жалуются, что есть эти семьдесят процентов неучей, как будто на них весь мир держится. Судят-рядят, как приучить людей к прекрасному, к разуму, к искусству. А я так думаю. Вот разлилась по земле большая темная лужа, и ее темнота – стопроцентная. Но ночью отражается в ней луна. И этот золотой свет занимает тридцать процентов объема лужи. И значит, оказывается, что не вся она темная! Так и с человеческой темнотой: была она и всегда будет. Только эти люди сами сделали свой выбор. Не стоит на них ориентироваться. Они не читают. Но не только это. Они и музыку не понимают, и живопись, и хорошее кино. И важны для творца не они, а те светлые, для кого работаем, душу рвем. Знай это…»
Семь лет прошло с того времени, как умер пан Теодор. Но каждый раз, как берусь за его альтовый саксофон (у него был альтовый!), – это как разговор. Такой, как сейчас. И не только с паном Теодором!
Сигурд Рашер… Коулмен Хоукинс… Лестер Янг… Бен Уэбстер…
Как они, безумцы, звучат!
Правда, пан Теодор использовал слово «транспонируют», ведь ноты, которые виртуозы выжимают из саксофона, не соответствуют по высоте написанным на бумаге. «Поэтому долой ноты, – говорил пан Теодор, – лучше цитировать своими легкими драмы Шекспира или стихи Данте, а ноты и партитуры пускай останутся ученикам». Книг у него дома было много, никогда на них денег он не жалел. А когда время было, играл на своем альтовом, как мог, ведь из-за той потерянной фаланги что-то в его музыке оставалось недосказанным, что-то всегда выпадало. Теперь, когда альтовый моими губами заговорил более-менее понятно, надо было узнать то, что пан Теодор оставил на догадку.