Личное дело игрока Рубашова

Но рекламной паузы не последовало. Вместо этого в эфир пошел репортаж из замка черной магии Алекса Сандерса в Ноттинг-Хилле, причем вовсе не тот, что Энрике Чуспо Торрес лично сделал месяц назад — там Сандерс зажигал ароматические курения и молился неизвестному демону. Пока ведущий программы ворвался в диспетчерскую, чтобы наорать на продюсера и помрежа по поводу барахлящих камер — в конце концов, это же было их решение автоматизировать передачи, они настаивали на этой чуши на заседании редакции… пока сотрудники студии пытались успокоить разъяренную телезвезду, в эфир пошла совершенно не та передача, причем никто из ответственных за выпуск этого даже не заметил. Зрители увидели странный интерьер — в огромном зале, совершенно черном, с черными стенами и черным потолком, сидели мистер Алекс Сандерс и профессор Ван дер Вейден и пили мятный чай из викторианских чашек. Вокруг них, в воздухе, танцевала мебель, словно она ничего не весила… прямо над ними парил похожий на черное облако рояль, и клавиатура сама по себе наяривала какую-то разухабистую кадриль. Винчестерское кресло поднималось и опускалось по стене наподобие лифта. На изящно плывущей по воздуху скрипке танцевал смычок. По воздуху летали пыльные бутылки, наполненные чем-то, более всего напоминающим утренний туман, а вокруг профессорской головы, словно планеты вокруг солнца, кружились четыре будильника. По столу, то и дело кланяясь танцующим фарфоровым куклам, шли на неизвестно откуда взявшихся ногах часы с кукушкой. Вдруг появился устрашающий сказочный зверь, но, впрочем, тут же исчез, зато никуда не исчезли тысячи снующих по мраморному полу крыс — все они были в отутюженных фраках.

Сотрудники студии, обнаружили наконец, что происходит, и, затаив дыхание, следили, как сюжет приближается к концу, а когда съемки закончились, сами того не желая, разразились аплодисментами. Продюсер, успевший увидеть несколько последних кадров, пробормотал, показывая на монитор: «Это не то, что мы снимали в Лондоне», — но было уже поздно. Контрольная лампа мигала, извещая, что пора выходить в эфир. Энрико Чуспо Торрес успел занять свое место на диване.

— Итак, дорогие телезрители, мы снова с вами, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Как вы заметили, некоторые технические неполадки пока не удалось устранить, что-то не так с камерами, и этот эпизод в черном замке мистера Сандерса… Мы надеемся, что скоро все будет в порядке, а пока с помощью наших гостей мы продолжим программу…

С этими словами он повернулся к профессору Ван дер Вейдену и посмотрел на него с такой ненавистью, что это заметили даже влюбленные в него телезрительницы.

— Как я уже сказал, передача продолжается. Все в порядке. Если мне не изменяет память, я обещал вам провести эксперимент со странным листом бумаги, принадлежащим господину Рубашову. То есть просто-напросто попытаться его уничтожить. Могу я попросить профессора передать мне спички?

— Зачем вам спички? — буркнул Сандерс. — Вам нужны не спички, Энрике, вам нужен огонь.

И в ту же секунду листок бумаги в руках у ведущего вспыхнул так, что Торрес еле успел отшвырнуть его на стол, где он тут же погас.

Ведущий весь покрылся потом. Он чувствовал, как у него горит лоб и колотится сердце, и даже в глубоком вырезе блондинки не находил он теперь утешения.

— Сами видите, дорогие телезрители, — сказал он в отчаянии, — с бумагой ничего не случилось. А то, каким способом мистер Сандерс ее поджег — еще один необъяснимый феномен. Это так называемый телекинез. Кстати, вам знаком еще один подопечный профессора Ван дер Вейдена — известный немецкий телекинетик Ури Геллер…

— Ну уж нет, — улыбаясь, возразил профессор, — я считаю господина Геллера шарлатаном, к тому же средней руки…

У Торреса по спине стекали ледяные ручьи пота. Он вдруг обратил внимание, что камеры начали жить своей жизнью — похожие на гигантских богомолов на колесах, они катались туда и сюда, беря в кадр то какой-нибудь неприбранный угол, то завернувшийся угол ковра, то пучок разноцветных кабелей.

— Вы, дорогие зрители, — произнес он, слегка заикаясь, — все, наверное, слышали об Ури Геллере, человеке, который может силой мысли гнуть ложки и заставлять ходить сломанных кукол…

— Это может проделать любой идиот, — развязно произнес Сандерс, — даже вы, господин Торрес. Давайте проведем опыт вот с этой поляроидной камерой.

В руке Сандерса внезапно материализовался поляроид. Он направил его на ведущего.

— О чем вы думаете, Торрес? — спросил он. — Сосредоточьтесь на той мысли, что у вас в голове именно сейчас! Воздействуйте на камеру! — и, не дожидаясь ответа, нажал затвор. Из поляроида поползла готовая фотография.

— Вот, дорогая публика, пример, — улыбаясь, сказал профессор Ван дер Вейден, и взбесившиеся камеры, как по команде, вновь собрались вокруг студийного дивана. — Пример несколько примитивной фантазии господина Торреса, переданный им телекинетическим способом.

И во всех гостиных Каталонии дамы следили, как медленно появляется поляроидное изображение на снимке. Фотография изображала лично сеньора Энрике Чуспо Торреса, голого, хотя почему-то со свиным рылом, лежащим между ног помрежа Антонии Альварес. Его волосатая задница на высоте любовной амплитуды взмыла в воздух, и в щедро приоткрывшейся расщелине ошеломленные телезрительницы ясно увидели похожий на розовый грецкий орех геморрой…

— Это не так! — закричал Торрес, пока Сандерс вновь наводил на него поляроид. — Это неправда! Я ни о чем таком не думал! Уберите это!

— У вас исключительно богатая фантазия, — сказал Алекс Сандерс и достал из аппарата второй снимок, — и не менее богатый телекинетический дар. Превосходит почти все, что мы видели.

На фото был снова Торрес, на этот раз прильнувший к левому соску блондинки из первого ряда. У него были большие собачьи уши и обезьяний хвост.

— Ложь! — кричал он. — Я никогда бы… Диспетчер! Прервите немедленно эфир! Я сказал, выключайте! Гоните рекламу!

Но передача продолжалась, потому что камеры и все оборудование уже никому не подчинялись, они делали, что им захочется, вели себя то как дьяволы, то как ангелы… и в гостиных Каталонии те, кому посчастливилось включить в эти минуты телевизор, наблюдали в прямой трансляции самые невероятные сцены, разыгравшиеся в студии каталонского телевидения.

На экране появилась полубезумная физиономия Энрике Чуспо Торреса крупным планом, видно было, как по его черным от туши щекам ручьями течет пот, увлекая за собой коконы пудры… а его самая большая тайна, еще с того времени, когда он зачитывал прогноз погоды, его парик… парик вдруг обзавелся крыльями, как у летучей мыши, и, к ужасу хозяина, взмыл под потолок, обнажив плешивую голову. Мистер Сандерс и профессор Ван дер Вейден спокойно сидели на диване, положив ноги на столик. Жестом гипнотизера и волшебника Сандерс извлек из кармана изумрудную бутылочку и выпустил из нее нечто, что, судя по виду, не могло быть ничем иным, кроме как демоном — из тех, что фасуют по бутылкам. Полупрозрачная нечисть весело отплясала старинный регтайм, приняв, впрочем, меры предосторожности — кончик хвоста ни на секунду не покидал бутылочку. С потолка сыпались черные тюльпаны. Камеры парили в воздухе. Диапроектор без устали показывал события из частной жизни Энрике Чуспо Торреса; вот он в тайной любовной поездке в Швейцарии с помрежем Антонией Альварес, они занимаются любовью в бассейне, причем на нем шляпа. Вот в каком-то сомнительном ночном клубе в Кордобе известный, хотя и старающийся быть незаметным, член правительства сует ему в карман пачку стодолларовых ассигнаций, чтобы Торрес поддержал его в предвыборной кампании. Вот он голый и пьяный в клубе трансвеститов в Баррио Чино, а вот картина из его юности — обозлившись, что его не взяли в юношескую футбольную команду Барселоны, он удушил свою кошку. Из диспетчерской вырывались огонь и клубы дыма, включилась система спринклеров, [57] и в водяном тумане засияла миниатюрная радуга. Персонал студии разбежался кто куда, а зрители вдруг услышали голос жены Энрике, Урсулы: она позвонила на студию, назвала мужа хряком и козлом и официально объявила на всю Каталонию, что требует немедленного развода. Из прожекторов забили фонтаны шампанского, по полу прыгали неизвестно откуда взявшиеся тысячи золотых рыбок. Перепуганная публика во главе с опозоренной ни за что ни про что блондинкой ринулась к выходам, сопровождаемая демоническим хохотом и брызгами искр из штепсельных розеток. И во всем этом хаосе, рядом с ведущим программы Энрике Чуспо Торресом, подобно капитану тонущего корабля забравшимся на прожектор, словно это была последняя из оставшихся над водою мачт, рядом с Торресом, тщетно призывавшим запустить рекламный ролик… да, совсем недалеко от него, на студийном диванчике притулился Йозеф-Николай Дмитриевич Рубашов… он словно задремал, сжимая в руке свой древний контракт. Он являет собою образец старого, опустившегося, падшего духом человека. И нам его очень жаль. Мы страдаем вместе с ним, мы искренне желаем ему лучшей судьбы. Он так стар, его реакции замедлены, настолько ослаблено его обоняние, что только когда хаос и чертовщина достигли наивысшей своей точки, и мы решили окликнуть его голосом, знакомым ему с начала столетия, только тогда он понял, кто мы. Он поднялся с дивана и с безумным блеском в глазах, с руками, сложенными так, как будто он собирается кого-то задушить, двинулся по направлению к нам старческой, семенящей походкой.

57

Спринклеры — разбрызгиватели воды, срабатывающие в случае пожара.

Не то чтобы мы чего-то боялись, но мы решили, что вечер на этом можно закончить. И мы исчезли, растворились, а все телевизионные аппараты Каталонии все еще вздрагивали в непонятном полтергейсте, пока наконец на экране не появилась надпись — «Временный перерыв».

Одиссея

Он нас не видит, мы наблюдаем за ним, спрятавшись в мышиной норе или притворившись осколком зеленого стекла на полу (это-то как раз чистая правда) в подвале… в районе Норребру в Копенгагене. Бледный свет зимнего дня сочится через вентиляционные отверстия, образуя столбы, колонны, гордые осанистые капители, и пылинки, словно микроскопические акробаты в цирке, танцуют, подгоняемые щелчками невидимого шамберьера. [58]

58

Шамберьер — хлыст дрессировщика.

Он сидит в углу, на рваном матрасе. На нем рваный плащ времен первой мировой войны. Брюки порваны, башмаки без подошв. Лицо покрыто пленкой грязи, подбородок на коленях… набрякшие веки прикрывают крошечные, как острие иглы, зрачки. Кругом очень тихо… он отдыхает, охваченный никому не видимым, направленным внутрь себя, экстазом. Каждый нерв, каждая клетка, все крошечные лимфатические сосуды и капилляры изнемогают от наслаждения. На стенах налеплены пожелтевшие рекламы городских пивоварен… краска отстала от влажной штукатурки и хлопьями лежит на подстилке, бывшей когда-то, по-видимому, красивым восточным ковром. Крыса (это не мы!), совершенно не смущаясь его присутствием, неторопливо трусит по направлению к куче старья в углу — там у нее гнездо, там ворочаются и попискивают новорожденные крысята — слепые, розовые, безволосые, под самой кожей — сеть кровеносных сосудов. Маленькие носики вынюхивают что-то в темноте.