Личности в истории
Шрифт:
Случались и курьезы, как, например, с руническим алфавитом. Некоторое время Толкиен вел на нем свой дневник. Стремясь добиться совершенства, он постоянно изменял начертания букв или их значения. Настал момент, когда число изменений перевалило за несколько десятков, все их в памяти не мог удержать даже сам изобретатель, и некоторые записи теперь, наверное, не сможет разгадать самый опытный дешифровщик.
Он и впрямь был странный, этот Толкиен. (Оксфордские доны, говорят, очень сочувствовали своему коллеге.) Ну посудите сами – разве может солидный, уважающий себя профессор, специализирующийся на среднемидлендском диалекте, автор многих серьезных работ, посвященных вопросам сравнительного языкознания, сочинять сказки?! Разве может, проверяя ученические работы и увидев крохотную дырочку в паласе, нацарапать на бумаге: «В земле была нора, и в
А для Толлерса это было вполне естественно. Потому что в нем, всеми уважаемом профессоре Оксфордского университета, жил любопытный, искренне верящий в волшебство и магию ребенок. Толкиен так увлекся своим хоббитом, что вместе с детьми принялся рисовать карту Средиземья, его реки, горы и границы. Как вспоминали студенты, в то время дон Толкиен очень напоминал безумного шляпника: во время лекции он мог прерваться на полуслове и забормотать что-то себе под нос об эльфах и гномах.
Он никогда не придумывал – он всегда выяснял. Еще тогда, после Рождества 1914 года, он написал стихотворный отрывок, в котором впервые упоминался странник Эарендель, и показал его Д.Б.С. Тот одобрил, но спросил: кто он – этот Эарендель? «Не знаю, – ответил Рональд, – но постараюсь выяснить».
Большинство имен его персонажей появлялось обычно так: в одном из своих эльфийских языков Толкиен подбирал подходящий по смыслу корень и затем придумывал форму имени. Но иногда имя «приходило» само – просто рождалось в голове, и становилось ясно: это оно самое. Правда, возвращаясь к написанному через некоторое время и натыкаясь на имя-исключение, Толкиен непременно принимался выяснять, почему это оно вдруг приняло такую странную форму. И если опытный филолог не находил в истории языков квенья и сандарин объяснения, необычное имя с позором изгонялось из Средиземья.
Средиземье – мир «вторичный», альтернативный или реальный?
Его книгами восхищаются, их хвалят, ругают. И все пытаются объяснить их загадку. В Средиземье видят альтернативный мир Земли, мир, не знавший Бога, или, наоборот, насквозь пронизанный идеями христианства. В нем видят выдуманный мир, в который так приятно уходить от проблем прагматичного XXI века. В книгах Толкиена находят параллели с событиями, которым он был очевидец, и страшные пророчества грядущих экологических катастроф. И так далее, и так далее…
А он писал не книги – он творил целый мир. И искренне верил, что его Средиземье существует где-то в иных измерениях бытия и что за образами и картинами его книг внимательный читатель сможет разглядеть черты этого прекрасного реально существующего мира.
И чем дольше Толкиен работал над своим эпосом, тем сильнее становилась его вера. Поэтому написанные им самим легенды и истории обрастали его собственными обстоятельными научными комментариями (других профессор английского языка писать не умел!), подробными картами и схемами. Поэтому его самая любимая книга – «Сильмариллион» – так и осталась собранием разрозненных легенд: они еще ждут новых, столь же пытливых и увлеченных исследователей. Поэтому «Хоббит», «Властелин колец», «Сильмариллион» – настоящая биография Толкиена, биография его души. В ней собраны самые дорогие его сердцу переживания, идеи, мечты…
Он хотел, чтобы его книги, внешне напоминающие мифы, стали не «чтивом», а чистым источником древних знаний, вдохновения, разбудили бы спящего в каждом, кто их открывает, ребенка, способного удивляться и верить в волшебство. Мечтал, что его книги напомнят о реальном сокровенном мире. Надо всего лишь научиться видеть, замечать его или хотя бы помнить о нем. Тогда уж точно хоббит перестанет быть просто забавным существом, которое любит вкусно поесть и покурить трубку. И кто знает – может быть, тогда и в нас проснется Фродо, которому доверили Кольцо Всевластья. Не за особые заслуги и подвиги, не за смелость и силу, а за чистоту души. Может быть, и в наши души вернутся эльфы и гномы и в ней вновь заговорит волшебный Лориен…
Томас Манн. Ученик жизни
Александра Кокотова
«А ты начни сначала» – такой совет дают обычно смутившемуся рассказчику в ответ на его: «Не знаю, с чего начать». И все же, вопреки совету, свой рассказ о Томасе Манне я начну
с конца, точнее, с кульминации, с трагической вершины его творческого пути. С момента истины.1945 год. Агония гитлеровского рейха. Весь мир охвачен ненавистью и мстительным торжеством над обреченным нацистским государством. То, что являла собой Германия на протяжении последнего десятка лет, поставило крест на всей ее истории и на самой сути слова «немецкий».
В это самое время на далеком западном побережье США Томас Манн, заболевший, вконец изнуренный физически и морально, заканчивает свою главную, итоговую книгу, «роман своей эпохи в виде истории мучительной и греховной жизни художника».
Томас Манн
Вот уже несколько лет, как писатель сменил немецкое подданство на американское, прекрасно, однако, понимая, что избавление от немецкого гражданства не снимет с него звания истинно немецкого художника и мыслителя, а стало быть, не позволит ему избежать собственной, личной ответственности за происшедшее. «Совесть немецкой нации» – никем не данный, но самодовлеющий и самой жизнью возложенный титул, титул непомерной тяжести. Кто еще, если не он, автор бюргерской саги «Будденброки», создатель насквозь пропитанной немецким эстетизмом новеллы «Смерть в Венеции» и романа-становления немецкого сознания «Волшебная гора»? Кто же, как не он, с младых ногтей впитавший в себя все наследие немецкой культуры: Гейне, Гете, Шопенгауэр, Ницше, Вагнер?.. Последние два имени у многих слишком ассоциируются с идеологией немецкого нацизма и с фигурой Гитлера в частности, чтобы не обратиться к Томасу Манну с вызывающим вопросом: «Как же так? Выходит, вы одного поля ягоды?»
Этот вопрос вопиюще нелеп для любого, кто знаком с творчеством и личностью Манна хотя бы поверхностно. Связывать утонченную, многогранную, честную и обстоятельную мысль этого художника с наглыми, слепыми и исступленными криками фашистов? Что за издевка! А между тем… Мемуары Манна хранят случай – вероятно, как и всякий факт, отражение некоей общей тенденции, – свидетельствующий о правомерности такой постановки вопроса. «Очень показательно в этом отношении письмо, полученное мною тогда от одного профессора литературы из штата Огайо – он осыпал меня упреками за то, что я виновен в войне. „Повредить сердцу, – записал я, – способна и несусветная глупость“».
Я возвращаюсь к началу своего рассказа и замечаю в утверждении о «кресте» на сути слова «немецкий» неточность. Победивший мир гуманизма относился к немецкому народу с известной долей снисхождения и жалости, как к обманутому простодушию, пошедшему на поводу у горстки коварных злодеев. Заговорили о «доброй Германии» и «злой Германии», и у любого представителя немецкой культуры, сумевшего уберечься как от гнева нацистов, так и от их подачек, появилась возможность оправдаться и «умыть руки», определив себя как сторонника «доброй Германии». И все-таки невозможно представить, чтобы Томас Манн поступил именно так. Для него подобный жест означал бы предательство. Предательство не по отношению к «злой Германии», конечно, но по отношению к Германии как таковой. Он был бесконечно далек от духовного деления своей родины, потому что был немцем до мозга костей, а следовательно, откреститься от составного элемента немецкого духа значило бы заявить, что за определенную часть своего существа он ответственности не несет. Это противоречило самой сущности Томаса Манна, которую можно определить как Добросовестность. А потому его открытая и жгучая ненависть к Гитлеру путем мистически безжалостных механизмов Добросовестности обращалась в самоистязание, и писатель лучше всех понимал, что на вопрос «Как же так?» отвечать должен именно он.
«Доктор Фаустус. Жизнь немецкого композитора Адриана Леверкюна, рассказанная его другом» – трагическая исповедь не столько самого Томаса Манна, сколько немецкого духа, избравшего писателя на должность своего проводника в критический для себя момент. Это книга не «доброй» или «злой Германии», но Германии исходной и цельной. И не должно вводить в заблуждение разительное на первый взгляд различие между героем-рассказчиком – добрым, скромным, искренним и заботливым педагогом – и его любимым другом – мучительно-одаренным, холодно-ироничным, отталкивающим музыкантом. Позднее в воспоминаниях Манн приоткроет одну из ключевых тайн этого романа-символа – «тайну их тождества»…