Лихие гости

Окороков подождал, когда Данила и Егорка со своими конями выберутся из ельника, коротко приказал казакам:

— Поднимайтесь. Прокопов, ко мне.

Невысокий рябой казак послушно и скоро подскочил к исправнику, вздернул голову вверх, и на тонкой шее у него обозначилась темно-синяя полоска, какая остается от петли у повешенных. Но казак был жив, глаза его смотрели бойко, и напоминал он всей своей повадкой шустрого жучка.

— Вот с этой минуты он ваш начальник, слушаться его без пререканий, — Окороков помолчал, в упор глядя на Данилу с Егоркой, и добавил: — Ты, Данила, помни, что я говорил. Главное — со староверами договориться. Проси, как хочешь, хоть на коленях перед ними ползай, обещай им все, что пожелают. Теперь езжайте.

Казачьи лошади были уже подседланы, сами же казаки, разделившись на две партии, молча прощались друг с другом.

Не прошло и минуты, как Прокопов первым покинул уютную поляну, следом за ним потянулись казаки и последними, замыкая жиденькую цепочку, Данила и Егорка. Оставшиеся во главе с Окороковым долго смотрели им вслед, а затем и сами вскочили в седла, тронули коней, направляясь в другую сторону.

Совсем не такого хода событий ожидал Окороков, надеясь до последних дней, что ему пришлют на подмогу хотя бы две-три роты. Не дождался. После неудачного первого похода за Кедровый кряж, который стоил жизни трем опытным жандармским офицерам, ему прямо сказали: радуйся, что хоть казаков дали, а будешь больше требовать — и их заберут. Вот и пришлось ему делить наличные силы на две части, будто тощий хлебный ломоть крошить наполовину.

Но иного выхода не было.

И он смирился.

Лишь тоскливо думал сейчас, покачиваясь в седле: «Почти на смерть ребят посылаю. Эх!» Выругался молчком самыми черными словами, какие знал, и подстегнул коня, направляя его на извилистую дорогу.

Невеселые мысли перемалывали и Данила с Егоркой — они-то в отличие от казаков хорошо ведали, до каких мест им предстоит добраться, если еще повезет добраться. Под ровный стук копыт мысли эти становились все темнее, но кони не ведали о чувствах своих всадников и уносили их все дальше, туда, откуда повернуть назад станет уже невозможно.

Первый привал сделали поздно, в сумерках. Прокопов выглядел удобное место на взгорке, где внизу поднималась густая трава, а рядом чернели две большие сухие валежины. Легко и невесомо спрыгнул с седла на землю, весело известил:

— Передых, ребята! И коням есть где пастись, и дрова для костра под боком. Да и похарчиться нам пора… Слезайте!

Скоро стреноженные кони паслись на траве, жарко полыхал костер, в котле булькала просяная каша, дразня ноздри своим запахом. За долгую дорогу проголодались, и, когда сели вокруг котла, ложки замелькали быстро и часто, а скоро уже застучали по днищу, выскребая его до блеска. После каши пили чай со смородиновым листом, только-только проклюнувшимся; напившись чаю, закурили, набив маленькие трубки запашистым табаком. Егорка, для забавы, тоже выпросил себе трубку и курил вместе с казаками, клубами пуская дым через ноздри. При этом похохатывал:

— Вы, ребята, не вздумайте при староверах трубочки свои доставать, они за это дело сразу решку наведут. Шибко они не уважают табашников.

— Не велико горе — потерпим, — успокоил Прокопов, — а теперь давай, добрый молодец, рассказывай про свою тропу. Мне в подробностях про нее знать требуется.

Егорка сразу перестал похохатывать, и его нечаянно вспыхнувшую веселость как рукой сняло:

— Чего про нее рассказывать, любезный! Не тропа это, а гибель человеческая. Чуть оступился, и — поминай, как звали, только кости по камням состукают.

— Да не пужай ты нас, как баб, штанами, может, в штанах пусто. Толково рассказывай, мне все знать требуется, — нахмурился Прокопов.

Егорка обиделся:

— Была нужда пугать вас. Вот увидите — сами испугаетесь. И штаны намочите…

Но упираться, несмотря на обиду, не стал, в подробностях поведал обо всем опасном пути, который потребуется одолеть. Вспоминал, пересказывал и передергивал плечами — до сих пор не отпускали его пережитые страхи.

Прокопов слушал, посасывал потухшую трубочку, кивал головой, будто соглашался с каждым Егоркиным словом. А когда рассказ иссяк, он поднялся и, всласть, с хрустом потянувшись, только и сказал:

— Страшнее видали. Теперь, ребята, спать. Я пока на часах, после разбужу, кому на смену.

Два раза повторять не пришлось. Быстро пристроились на попонах и засопели-захрапели, каждый на свой лад.

Один лишь Данила не мог уснуть. Кряхтел, ворочался и в конце концов, поднявшись, присел на корточки у затухающего костра. Шевелил сухой веточкой угли, смотрел, как мечутся на них, то вскидываясь, то опадая, летучие огоньки.

— Не борет сон дурные думы? — участливо спросил Прокопов. — Может, табачку отсыпать, какое-никакое заделье…

— Табак не курю, — отозвался Данила, тронутый участливым голосом, — так посижу, без заделья. Спросить хотел: откуда у тебя такая отметина на шее?

— А, — махнул рукой Прокопов, — это меня абреки пометили. Я на Кавказе раньше служил. Сшиблись мы с ними нос к носу, ну и пошла веселуха — на саблях да кинжалах. Не успел я увернуться, навесили мне аркан на шею, из седла выдернули и потащили. Так бы головенку и оторвали, да хорошо дружок мой увидел, изловчился догнать и веревку пересек. Выдернули меня ребята из этой рубки, пропасть не дали, а отметина осталась. Да что обо мне толковать! Я казачок бывалый, резаный и колотый, битый и молотый, а все равно живучий. Не переживай, парень, пережуем мы это дело, пережуем и не подавимся.

Простые, обычные слова говорил Прокопов, посасывая трубочку, но веяло от этих слов такой уверенностью и надежностью, что Данила, слушая его, успокаивался, тревога уже не столь сильно давила сердце: на лучшее надо надеяться, а не помирать раньше смерти.

— Ложись, парень, подреми, — посоветовал Прокопов, — теперь много силы понадобится.

Данила послушался его, прилег и сразу уснул.

Силы и впрямь понадобились. Только через четыре дня, после изматывающего пути по полному бездорожью, вышли они к подножию Кедрового кряжа. Отыскали ложбину в гранитной выемке под сплошным буреломом, оставили здесь коней и поползли, как ужи, волоча за собой кожаные вьюки. Изодрались в кровь. На следующий день одолели каменную осыпь, выбрались к истоку горной тропы и попадали в изнеможении на землю — судорогами схватывало до крайности натруженные тела. Один лишь Прокопов — будто из железа выкован бывалый казак — принялся развязывать кожаные вьюки, за которыми следил, как за золотыми слитками, чтобы их нигде не оставили, и вытаскивал из них мудреные железные скобы и мотки тонких шелковых веревок. По скобам стучал ногтем, и они, закаленные в кузнечном горне, отзывались легким звоном.

— У нас поручик один служил на Кавказе, — между делом рассказывал Прокопов, — из разжалованных. Богатеющих родителей сын, в столице проживал, а для увеселения по горам лазал. Вот он нас и научил, как за камни цепляться, чтобы головы не расшибить. Шибко тогда наука его помогала, а теперь и нам поможет. Не робей, ребята!

Остаток дня и ночь решили провести здесь же, не сходя с места, а утром, помолясь, выходить на тропу.

— А тебе, парень, в обратную сторону топать, — буднично сообщил Прокопов ошалевшему от счастья Егорке, — староверам тебя показывать исправник запретил, а за лошадками нашими догляд нужен. Негоже животину без догляда бросать. Спустишься вниз и езжай до постоялого двора — там жди.

— Кого ждать? — спросил Егорка, все еще не веря в столь благополучное для него решение.

— Второго пришествия, — ответил Прокопов, — или исправника, — помолчал и тихо добавил, глядя на закатное солнце: — Дай нам Бог, ребята, завтра доброй погоды да удачи.

Погода выдалась — загляденье: тихая, солнечная, а с утра еще и не жаркая. В тишине далеко слышался стук тяжелого молотка. Тук-тук, тук-тук — будто деревенский кузнец с утра колдовал над наковальней. Прокопов, немыслимым образом удерживаясь на узкой тропе, вбивал в скалу железные скобы, продергивал через них веревку и продвигался вперед, оставляя за собой тоненькую белую полоску, за которую цеплялись теперь жизни тех, кто следовал за ним.