Лихие гости

«Свой сход собирают, — догадался Данила. — Какое решение вынесут?»

Теперь одно оставалось — ждать.

Солнце уже покатилось на закат, когда вернулся Мирон — долго длился сход староверов. Данила притомился от ожидания и вспотел на солнцепеке, но место, указанное ему, не покидал, хотя очень хотелось перебраться в тенек. Вскочил со ступеньки и даже вперед подался в нетерпении: о каком решении придется ему сейчас услышать?

— В деревню не пустим, стоять будете там, где остановились, на козырьке. Коней дадим, до Цезаря проводим. Сходишь к своим казакам, скажешь и сюда вернешься, рядом будешь. Смотри, Данила, если обманешь — в огне тебе гореть вместе с домочадцами.

— Не обману, — твердо пообещал Данила, будто обладал властью исправника Окорокова и знал наперед, что все происходить будет согласно его горячему желанию.

— Тогда иди, — разрешил Мирон, показывая рукой на гору, и добавил: — Сразу и вертайся. Ждать здесь буду.

Ноги упруго несли в гору. Будто на крыльях летел Данила, чтобы сообщить поскорее добрую новость. Прокопов выслушал его, хлопнул Данилу по плечу и скомандовал своим казакам, чтобы они располагались на козырьке. Данила, не задержавшись, спустился в деревню, где сидел на крыльце своей избы Мирон, и голова его снова была низко опущена, словно тяжелая дума клонила ее к земле.

С луга возвращалось в деревню стадо, несло с собой запах парного молока, поднимало вверх пыль, и она, пронизанная солнечными лучами, казалась розовой. Солнце выстилало по земле длинные тени, и белок на вершине горы искрился, похожий на неведомый драгоценный камень. Не верилось, никак не хотелось верить, что и в этот мир, до краев налитый спокойствием и благодатью, проникли человеческие страсти, не ведающие пределов.

Слово свое Мирон сдержал. Казаки никаких препятствий не встретили и ушли на следующий день с проводником-старовером на другой край долины к изножью Кедрового кряжа — к Цезарю.

Никто их не провожал, а деревня, когда проходили мимо, казалась вымершей — одни лишь куры копошились в горячем песке.

— Начало доброе, — радовался Прокопов, оборачиваясь к Даниле, — можно сказать, лучше и не надо. Только бы не сглазить. А, как мыслишь?

Данила не отозвался. Он боялся загадывать будущее.

22

Все сроки, оговоренные с Бориской, миновали, день проходил за днем, а люди, которых Цезарь посылал за кряж, возвращались с одним и тем же известием: пароход в назначенном месте не появился. Вообще никакого парохода на Талой не маячило. Один лишь раз видели баркас под обвислым в безветрии парусом, да и на нем шли вниз по течению, судя по всему, сбежавшие с дальнего прииска старатели — рвань несусветная, оголодавшая и отощавшая.

Измаявшись напрасным ожиданием, Цезарь порывался сам выбраться к реке, но всякий раз останавливал себя, словно у невидимой запретной черты, понимая прекрасно, что уходить ему сейчас из-за Кедрового кряжа ни в коем случае нельзя. Помощников, на которых можно полностью положиться, у него теперь не имелось, вновь набранных людей требовалось держать в кулаке, да и строительство лагеря еще не удалось закончить. Цезарь наливался тяжелой злобой, она душила его, перехватывая горло, и тогда он, не в силах с ней совладать, брал винтовку с патронами и уходил далеко от лагеря. Выбирал удобное место и палил по деревьям, срезая ветки, смотрел, как они рушатся на землю, вдыхал запах пороха, и ему становилось легче, будто живой воды напился. Возвращался в лагерь и снова не давал себе отдыха, кружась целыми днями в бесконечной череде неотложных забот. Иногда останавливался, оглядывался вокруг, и его охватывала гордость. Да и как не гордиться, если за короткий срок удалось сделать почти немыслимое: поднялся на голом месте почти неприступный лагерь, в котором можно отсиживаться сколько угодно времени, пока жратвы и патронов хватит. Взять его можно только крупной воинской силой, а как ее протащить сюда в большом количестве? Никак. И снова оживали потаенные замыслы, уже не казались несбыточными, как после пожара — наоборот, верилось, что в самом ближайшем будущем они осуществятся.

А пока — требовалось работать, выжимая из себя седьмой пот, жестоко требовать такого же рвения от других и снова посылать людей за кряж, в надежде, что на этот раз они принесут доброе известие.

Но люди возвращались и докладывали: парохода на Талой нет.

Цезарь выслушивал их, покусывая ноготь мизинца, молчал, а после брал винтовку с патронами и уходил из лагеря. Вернувшись, еще злее хватался за работу; люди, чувствуя его упрямый напор, старались ему угодить и даже с тяжелыми бревнами на плечах бегали рысцой.

Все это время не забывал Цезарь о староверах — будто занесенный нож маячили они за спиной. Чтобы оберечься от них, он выставил скрытный караул возле озерка у старого сгоревшего лагеря. Место там укромное, в зарослях густого кустарника можно хоть конский табун спрятать, а пройти незаметно мимо этого озерка, чтобы выбраться к новому лагерю, никак невозможно.

Кажется, все предусмотрел Цезарь, чтобы не застали его врасплох, как в прошлый раз. Одного лишь не мог угадать точно — где задерживаются эти чертовы иностранцы, где Бориска и Ванька Петля, где люди, посланные с ними? Неужели… Дальше Цезарь старался не думать, обрывал себя и внушал: как и задумано, так и произойдет. А иначе зачем столько сил было угроблено!

И вот наконец тягостное ожидание оборвалось, словно веревка от непосильной тяжести. Вернулись люди, сияющие, как новые полтинники, и доложили, что пароход причалил в назначенном месте, что вся команда заперта в трюме кроме капитана, который крутит штурвал в ту сторону, в какую ему скажут, что иностранцы сгружают какие-то ящики на берег, которые оставят пока под охраной, и скоро вместе с Борисом Акимычем пожалуют сюда собственными персонами.

Цезарь от этого известия даже крутнулся на одной ноге, как мальчишка, хлопнул в ладоши и приказал перебросить через ров возле прохода длиннющую лестницу, которую сколотили специально для того, чтобы не перебираться через ров по веревкам, если возникнет надобность. И вот такая надобность возникла. Все-таки иностранцы, рассудил Цезарь, с уважением нужно обращаться, да и навыка, наверное, у них нет такого, чтобы по узловатой веревке сначала спуститься в ров, а после подняться на верхотуру. Пусть уж по лестнице перейдут, без опаски и без усилий.

Он стоял у кромки рва, смотрел в темный зев прохода, и пальцы у него подрагивали от нетерпения. Тогда он их сжал в кулаки и шире, крепче и основательней, расставил ноги на густой, яркой траве.

А Бориска, которого так сильно желал увидеть и услышать Цезарь, брел в это время по проходу в неверном свете факелов, то и дело спотыкался и всякий раз приговаривал:

— Вы, ребятки, шибко не бегите, ноги у вас молодые, а я человек старый и с изъяном — кончатся силенки, упаду здесь и потащите дальше на руках. Нужна вам такая поклажа?

Ребятки, а это были четверо матросов, принятых в команду «Основы» по приказанию Окорокова, глухо молчали, словно не слышали его просьбы, и подталкивали тычками в горб, заставляя быстрее перебирать ногами. Бориска, не выказывая недовольства, послушно ускорял ход, но скоро начинал мешкать, и снова его настигал крепкий кулак. Так называемые матросы не миндальничали — он это сразу понял, еще с того памятного дня, когда полным пшиком завершилась попытка захватить пароход. Молчаливые, хмурые, крепкие и проворные, как молодые бычки, они столь походили друг на друга, что их можно было принять за близнецов. Бориска не умом даже, а битой горбатой спиной ощущал и понимал ясно, что ребятки эти долгих разговоров разговаривать не будут — пристрелят и не оглянутся, а если оглянутся — лишь для того, чтобы удостовериться: наповал уложили или еще добить требуется.

Да, отвернулась удача жизни от расстриженного монаха, и отвернулась она, лукавая, в тот момент, когда оставалось до желанной этой удачи только протянуть руку. Коротка оказалась рука, цепкая во все прежние годы, не дотянулась. Еще два раза устраивала ему допрос разнаряженная, пудрой пахнувшая бабенка, свалившаяся неизвестно откуда, и выпотрошила она Бориску, словно зарезанного и ощипанного петуха; вытащила все кишки и внутренности пухлыми ручками и, не побрезговав, не выкинула их, а досконально разглядела. Уже на втором допросе понял Бориска, что отнекиваться и голосить заполошно о том, что я не я и хата не моя — дело заведомо дохлое, бабенка почти все знала о путаной, пестрой его жизни. Но по давней своей привычке он еще ерепенился, упрямо не сознавался, а на третьем допросе осенило внезапно: не нужны его признания этой бабенке, список его черных прегрешений давно составлен и казенной печатью заверен. И ничего из этого списка не вычеркнут, даже если он голову расшибет о стенку, доказывая, что не виновен. Так для какой надобности бабенка потрошит его, вытаскивая наружу все тайны? Задал Бориска, осознав свою безнадегу, этот прямой вопрос и ответ на него получил такой же простой и ясный: если желаешь отделаться каторгой, на которой, как известно, не все помирают, тогда делай, что прикажут; а если желаешь, чтобы шею тебе удавка захлестнула и в штаны моча потекла, как у всех удавленных, тогда и дальше рассказывай бесконечную сказку про белого бычка.