Лихие лета Ойкумены

Вышла к народу и княгиня. Стоит, одетая в складный праздничный наряд — теперь на ней белое, вышитое по подолу и на рукавах платье, поверх платья накинута темно-красная епанча, такая же, как и платье, шапка-калансува из пурпура — и старается сдержать себя, не поддаться искушению, как поддаются другие, и заглянуть вдаль, не едет ли уже князь.

Она сама была на месте, вблизи ворот. Рядом сыновья-соколы дочери-горлицы, а еще огнищане и огнищанки. Одни как и княгиня, смущались и ждали, другие имели и обязанность ожидая: наготове держали то, что могли преподнести, поздравляя князя с победой.

— Идут уже! — увидел кто-то из передних и объявил всем.

— Да, едут! — видят и все остальные, а те из огнищан и поселян, стоящих ближе к лесу, произносят уже здравицы, так звонко и зычно, что княгине кровушка заливала лицо, чувствует, что дрожат ноги, однако берет из рук огнищанки хлеб-соль на красочном полотенце и идет навстречу своему любимому мужу и князю-повелителю, который, видела уже, отправился к ней, сиял всем своим доброликим видом.

От всего рода и всего народа втикачского славили князя и его воинов с перехваченной у супостата возможностью и поднесли в знак благодарности за спасение от зла и напасти дары земли нашей — хлеб и соль.

Князь Богданко мгновенно спешился, поцеловал сначала переданные ему дары, затем — княгиню, детей своих, поклонился народу, что славил его здравицей, а потом взял на руки маленькую, Жалейку, и велел княгине:

— Я пойду с детьми, огнищанами к народу, буду завершать торжество встречи воинов с народом, а ты поспеши к обозу и встреть, как подобает, гостью.

Она опешила и посмотрела на своего повелителя.

— Кого именно? — не выдержала.

— Мать Людомилу.

Знала, ей, княгине, не пристало высказывать воинам, как и народу, то, что бурлит сейчас в сердце и волнует бурной радостью, как и тревогами, сердце. Да до воинов ли и до народа ли было, когда она услышала из княжеских уст, что к ней прибыла мать Людомила. Боги светлые, боги ясные, это же не кто-нибудь — мать! Надеялась ли на такое? Будет князь в Тиверии, думала про себя, выберет время и посетит, а наведавши, узнает, что с матерью, как там мать. На большее и не смела надеяться. Достойна ли этого большего, когда вон, какая неблагодарная была со своей пригожей и самой ласковой, из всех ласковых, матерью? Мгновение ясное, мгновение счастливое! Какая же она есть сейчас, через двадцать щедрых на беду лет?

Бежала и бежала мимо мечников, миновала и разминулась с мечниками, а обоза не было и не было. Уже и поселян, вышедших встречать ратников, миновала, уже и пути для нее не стало, все, до самого луга заполнено всадниками. Но это разве неприятность для таких, как княгиня Зорина? Идти лугом, но, все же, идти. Пусть не бежать уже, однако идти и идти, пока не дойдет до обоза.

— Где обоз, воины? Далеко ли до обоза?

— За той сотней уж будет, достойная, — узнал кто-то ее и поспешил с советом. — Встань и жди, сейчас подъедет.

— К матери спешишь, княгиня? — не замедлил поинтересоваться и захотел оправдать спешку Зорины другой.

— Да.

— Уже недалеко. Встань, действительно, и жди.

— Спаси бог за совет, — сказала, но останавливаться не стала. Разве до того, когда сама уже видела: вот он, княжеский обоз, а там мать.

Спрашивала возниц и приглядывалась, приглядывалась и снова спешила и выражала тревогу свою всем, у кого спрашивала, пока не услышала вдруг: «Доченька!»

Встрепенулась и снялась, как если бы испуганная птичка, действительно не бежала — летела навстречу маминому зову.

Возница первый понял, какой будет встреча старухи с княгиней, и съехал на обочину. Не успел еще остановиться, как Зорина была уже рядом. Совсем забыла или не хотела помнить, что ей не подходит давать волю сердцу, особенно слезам, обнималась со своей матерью и плакала, целовала лицо ее, руки и снова плакала и благодарила сквозь плач за то, что решилась и приехала к своей Зорине, что не имеет гнева на Зорину.

Людомила была спокойная, похоже, не так расчувствовалась, встретившись, как удивилась, чего это дочка так сильно плачет, или ей плохо здесь за любимым мужем? Все-таки правда, удивилась и встревожилась, поскольку здесь же и высказала свою тревогу.

— Не плохо, мама, нет. Так тосковала, не видя вас, так счастлива, что вижу.

Не садились уже в закрытую и довольно уютную повозку, шли отдельно от всех и спрашивали друг друга, останавливались, удивленные или утешенные добрыми вестями, и снова шли, и говорили, и склонялись друг к другу, право, не замечая, что происходит вокруг них, какая радость изобилует рядом, особенно около Детинца, где воины обнимаются уже с кровными и радуются встрече. Тогда уж опомнились, как приблизились к человеческому водовороту и увидели: князь стоит на верхнем крыльце своего терема и просит у всех тишины.

— Люди! — послышался его зычный голос. — С миром вас, с вожделенным покоем! Даю три дня на семейные радости и зову всех прийти потом на тризну по убитым, на княжеский пир по сече победоносной.

Толпа откликнулась на этот клич зычным согласием, славила князя-победителя и бушевала уже, спеша каждый на свой лад.

Поспешила и княгиня с матерью в свой терем во втикачском стольном городе.

IV

Тризна началась принесением жертвы Перуну. Неподалеку от Детинца, в темной роще над Втикачем пылал при развесистом дубе костер, чувствовался запах щедро пролитой крови, безмолвно стояли, прикованные мыслями к божьему дому в дубе, втикачский люд. А князь протягивал руки и зычно говорил, обращаясь к дуплу бога-громовика:

— Великий боже, громовержец Перун! Прими дары наши, а с ними и низкий поклон перед ликом и именем твоим за дарованную победу над супостатом, за силу, что послал нам в руки на поле боя и за ясность ума и прочность сердца, которыми одарил каждого в трудное для родов наших время.

— Прими, господи! — вторили князю люди.

— Будь и впредь милостив к нам, Перун. Множь нашу силу, поддерживай победоносный дух и острый меч, а более всего отведи от нас намерения вражеские.

— Отведи, боже, злые намерения!

— Встань на страже земли нашей и народа нашего! Оборони от зла и несчастья!

— От зла и напасти оборони, Перун!

— Уповаем на это и воздаем дань, уповая!

Князь взял в руки серебряную тарелку с жертвенной кровью и вылил кровь в огонь. Пламя всколыхнулось, зашипело, казалось, погас на миг. Но после той минуты забушевало сразу, и с такой силой, что народ отхлынул от неожиданности и всколыхнул окрестности слитым воедино голосом светлой радости.

— Перун принял нашу жертву. Радуйтесь, люди! Веселитесь, люди! Перун принял нашу жертву! Он с нами, он за нас!

Шум людской, радость людская заглушили голос князя, но не могли заглушить слаженное пение тех, кто воздавал хвалу богу-громовику песней. Она возносилась над всеми и оповещала всех своим вознесением: жертвоприношение увенчается светлой надеждой, а ожидание питает веру: народ не одинок в делах и помыслах своих, у него есть высокий и надежный заступник.

Расходились медленно и не все сразу, зато по всему видно было: уходят от капища утешенные, а еще уверены: теперь и убитым можно воздавать дань. Воистину верно сказал князь: бог с нами, бог за нас.