Лик смерти

Декомпенсация, если в двух словах, — это переход из уравновешенного состояния психики в неуравновешенное. Она не является проблемой всех серийных убийц поголовно, хотя достаточно распространена.

Тэд Банди, например, многие годы был очень осторожным, искусным, да просто гениальным убийцей. Однако к концу своей «карьеры» он потерял контроль над собой. В результате Банди поймали.

Вот что сказал мне однажды по этому поводу доктор Чайлд, один из уникальных специалистов-консультантов, которых я действительно уважаю:

— Я считаю, что все маньяки и серийные убийцы в какой-то степени душевно больны. Я не говорю о юридическом определении безумия. Я полагаю, что психически здоровая личность не может получать удовольствие от убийства человеческого существа.

— Я вас полностью поддерживаю, — ответила я тогда. — Виновен, потому что психически ненормален, если можно так выразиться.

— Вот именно. Серийное убийство представляет собой деяние, которое преступник обречен совершать на протяжении жизни, в результате перенесенного стресса; деяние, которое, в свою очередь, провоцирует и все последующие стрессы. Это говорит о паранойе, о навязчивой идее — наиболее важном факторе, который человек уже не в состоянии взять под контроль. Невзирая на возможные последствия, даже на вероятность поимки, преступник просто не в состоянии остановиться. Неспособность остановиться, даже когда знаешь, что твои поступки принесут вред тебе самому, — это форма психоза, верно?

— Безусловно.

— Вот почему мы встречаем так много случаев декомпенсации у большинства серийных убийц, будь они организованными, дезорганизованными или теми, кто между. Совокупность внутреннего, внешнего, воображаемого и действительного напряжения формирует и в конечном счете разрушает уже поврежденное сознание. — Чайлд улыбнулся далеко не веселой улыбкой. — Думаю, вышеупомянутый навязчивый психоз в зачаточном состоянии сидит в каждом из них и только ждет своего часа. Достаточно стрессовой ситуации — и он вырвется наружу. — Чайлд вздохнул. — Самое главное, Смоуки, остерегайся попыток мерить этих извергов одной меркой. Здесь не существует правил, есть лишь рекомендации.

«А что мы имеем на сегодняшний день? Кровавые художества не главное. Месть как мотив — другое дело, и она, пожалуй, приведет нас к убийце. Его отношение к детям — тоже очень важный факт, который поможет его поймать. Татуировка? Это чистая криминалистика. Необходимо сосредоточиться на поисках художника, а не на выяснении ее смысла. Ощущал ли убийца себя этим ангелом или нет — сейчас не важно, тут голову ломать — пустая трата времени».

Я взяла страничку с заметками о Саре и исправила на ней ее имя:

Сара Лэнгстром.

Жила в семействе Кингсли около года.

Добавить больше было нечего. «Что еще мы о ней узнали?»

В голову пришли две мысли. Я записала обе, хотя ни та ни другая не имели особого значения.

Сара осталась в живых.

Она на грани помешательства. Едва не покончила с собой.

«Больше вопросов, чем ответов, но это нормально. Главное — не останавливаться. Смотреть, изучать, делать выводы, расставлять все по полочкам и искать… искать доказательства, информацию. У нас есть словесный портрет убийцы, вернее, его описание, и мы знаем основной мотив его преступлений. У нас есть живой свидетель и отпечатки ног преступника. Нам известно, что он хранит видеозаписи своих преступлений; когда мы поймаем „красавца“, эти „трофеи“ выдадут его. Вдобавок у нас есть дневник Сары, и я должна его прочитать. Жертвы — своего рода ключи к убийце, Сара же, насколько я поняла, — его излюбленная жертва и главная цель преступлений».

Я отложила записи и взяла принесенный Келли дневник. Белые увеличенные страницы намного крупнее, чем в оригинале, чтобы было удобнее читать. Округлые черные буквы, вышедшие из-под пера Сары, так и притягивали. С первых же строк она обращалась ко мне:

«Уважаемая Смоуки Барретт, я вас знаю.

Я имею в виду, что знаю о вас. Я изучала вас так, как и вы изучали бы человека, ставшего вашей последней и единственной надеждой. Я всматриваюсь в вашу фотографию до тех пор, пока у меня не покраснеют глаза, стараюсь запомнить каждый ваш шрам.

Я знаю, что вы агент ФБР. Я знаю, что вы ловите преступников, и вы — лучшая в своем деле. Это очень важно, однако надежда, которую вы мне дарите, не связана с вашей профессией. Вы дарите мне надежду потому, что вы тоже жертва. Потому, что вы подвергались насилию, потому, что вас изуродовали, и потому, что вы тоже потеряли всех, кого любили. И если кто-нибудь сможет мне поверить, я думаю… думаю, это только вы. И если кто-нибудь сможет остановить его… захочет остановить, это вы.

Так ли это? Или я просто размечталась, а лучше бы вскрыла себе вены? Наверное, скоро все станет ясно. В конце концов, я смогу вскрыть вены и позже.

Я назвала свои записи дневником, но они — совсем не дневник. Нет. Перед вами черный цветок… книга видений. Дорога, ведущая в пропасть, куда спускаются мрачные твари, чтобы утолить жажду.

Я хочу сказать, вы держите в руках повесть. Из моих записей вы поймете, что я бегу. В жизни мой бег не виден. Здесь, на белых измятых страницах, только здесь я могу двигаться по-настоящему. Я не бегаю на длинные дистанции, думаю, вы понимаете. Если вы попросите меня объяснить все мною написанное вслух, я не смогу этого сделать. Но если вы дадите мне ручку с блокнотом или пустите к компьютеру, я побегу и буду бежать, бежать, бежать…

С одной стороны, так происходит от того, что я озарена светом души моей мамы. Она была художницей, и я унаследовала частицу таланта от нее. С другой стороны, мне кажется, от того, что я схожу с ума. Становлюсь полоумной, как идиотка. И только здесь, на белых измятых страничках, мое безумие выбирается наружу и кричит, кричит что есть мочи, словно огромная черная стая глупых ворон.

Я даже сочинила стишок, дурацкий, разумеется: „Чуточку мрака, и чуточку света, малек дребезжанья, и все!“

Я размышляю о том, что чувствую, иными словами, повествую о дороге, ведущей в пропасть.

Я начала писать два года назад, в своей тогдашней школе. Учитель английского языка, порядочный человек по имени мистер Перкинс (вы поймете, почему я назвала его порядочным), прочитал мой первый рассказ и попросил задержаться после уроков. Когда мы остались одни, он сказал, что у меня есть способности и, может быть, даже талант.

В какой-то мере его похвала и выявила Безумца. Безумец, один из тех, что утоляют жажду на дне ужасной пропасти, темный, большеглазый и ужасно тупой. Он сердитый и очень противный. В общем, Безумец как Безумец.

Итак, я схватила мистера Перкинса между ног и сказала: „Спасибо! Хотите, я возьму у вас в рот, а, мистер Перкинс?“ Так и сказала. Я никогда не забуду, что случилось потом. Лицо его вытянулось, и он возбудился. Одновременно. Затем вырвался и, бессвязно бормоча, выбежал из класса. Думаю, он испугался. Его вытянувшееся лицо и его смятение и есть настоящий мистер Перкинс, как я уже говорила, очень порядочный человек.

Я выскочила из класса, улыбаясь от уха до уха. Сердце просто выскакивало у меня из груди. Я вышла из школы, побрела во двор и, щелкнув зажигалкой, подожгла свою повесть и плакала до тех пор, пока она не сгорела и ветер не развеял пепел.